Я стоял на палубе «Чайки» у поручня и всматривался в лунный свет, заливший залив, в котором мы стояли на якоре, когда услышал легкий плеск весла.
Это был самый тихий плеск в мире, вкрадчивый, как индеец, и я неподвижно стоял в тишине, ожидая повторения этого звука.
И он раздался – всего лишь звук падающих с поднятого весла капель, и из тени за кормой показалась маленькая шлюпка и подошла к нашему борту.
Я взглянул вдоль поручня и увидел в нескольких шагах туманные очертания вахтенного, внимательного и бдительного; но этот матрос знал, что я здесь, и не окликал загадочную шлюпку внизу.
Со скоростью улитки шлюпка скользила вдоль нашего борта и оказалась сразу подо мной, когда я увидел в лунном свете нечто напоминающее фигуру человека. Потом голос, не громче шума ветра, произнес:
– На палубе!
Здесь я должен сказать, почему меня это удивило; мы простой честный американский торговый корабль, стоящий в домашних водах и без какой-либо загадки или тайны на борту. На берегу в верфи видны шкоды, с которых месяц назад была спущена «Чайка», и в Челси все знали нашу историю почти так же хорошо, как мы сами.
Но наш полуночный гость подошел к нам в манере необъяснимой и загадочной, и я не ответил на его оклик, но спустился по посадочным ступеням и оказался на платформе над самой шлюпкой.
Я увидел и саму шлюпку, очень маленькую и наполовину заполненную водой, ее планшир едва ли на дюйм поднимался над гладкой поверхностью залива. Жалкая посудина вот-вот затонет, но человек в ней сидел, погрузившись в воду, так спокойно и беззаботно, словно никакой опасности нет.
– В чем дело? – строго спросил я.
Человек привстал, шлюпка наклонилась, и оба с легким плеском исчезли под водой; я остался, глядя на расходящиеся круги. Я уже собирался позвать на помощь, как человек вынырнул, рука ухватилась за трос, свисающий с посадочной площадки. Я наклонился, чтобы помочь, и человек начал проворно карабкаться по тросу; я схватил его за воротник и, мокрого и обвисшего, вытащил на площадку.
В это время мне было восемнадцать лет, и, должен признаться, я не так велик по размерам, как мне хотелось бы, но мальчик, которого я вытащил из воды, еще меньше меня. Он смотрел на меня в лунном свете, кашляя, чтобы удалить воду из горла, и я увидел худое, измученное лицо и большие темные глаза, смотревшие на меня с умоляющим выражением.
– Ради бога, кто ты такой, – нетерпеливо спросил я, – и почему ты плыл в этой несчастной шлюпке? Удивительно, как ты успел доплыть, не потонув.
– Да, удивительно, – тихо ответил он. – Вы… вы Сэм Стил, сэр?
– Да.
– Ах, я надеялся, что это будете вы. Могу я подняться на борт, сэр? Мне нужно поговорить с вами.
Я не мог отказать: ведь это означало отправить его в воду залива. К тому же в тоне этого парня было что-то трогательное и искреннее, и я не мог противиться. Я повернулся и поднялся на палубу, и он следовал за мной неслышно, как тень. Поднявшись, я прислонился к поручню и раздраженно спросил:
– Ты не мог подождать и нанести визит утром? И неужели тебе не хватило ума, чтобы понять, что твоя посудина не доплывет?
– Но она доплыла, сэр, и я достиг своей цели, – сказал он. – Я приплыл ночью, чтобы меня не увидели и не схватили.
– О! Значит, ты преступник?
– В некотором смысле, сэр. Я сбежавший юнга.
Это заставило меня рассмеяться. Я начал понимать, и это понимание сняло напряжение и рассеяло жуткое впечатление от происшествия. Сбежавший юнга! Что ж, в этом ничего необычного нет.
– Пойдем в мою каюту, я тебе дам сухую одежду, – сказал я и повернулся от поручня. Парень молча шел за мной, мы миновали каюту дяди Набота, из которой доносился храп, и вошли в мою собственную просторную каюту, где я зажег лампу и закрыл дверь.
– Теперь, – сказал я, доставая из шкафчика кое-что из моей одежды, – снимай эти тряпки, перестанешь стучать зубами.
Он сбросил свою мокрую одежду и надел сухую: мою фланелевую рубашку и синие брюки, толстые носки и туфли. Я подобрал его рваную одежду и презрительно выбросил через окно в море.
– О! – воскликнул он, схватившись за грудь.
– В чем дело? – спросил я.
– Ничего. Я сначала подумал, что вы выбросили портрет моей мамы, но он здесь, все в порядке.
И он нежно погладил себя по груди.
– Есть хочешь? – спросил я.
– Да, сэр, – ответил он, содрогнувшись, как будто только что об этом вспомнил, и я достал из шкафа несколько сухарей и банку сардин и положил перед ним.
Мальчик ел жадно, запивая еду водой из бутылки с раковины. Я подождал, пока он поест, прежде чем расспрашивать. Потом усадил его на свою койку, потому что он казался слабым и все еще немного дрожал, и сказал:
– Теперь рассказывай.
– Я техасец, – медленно начал он, – и жил в Галвестоне. Мои родители умерли, а меня воспитывал дядя, но год назад его застрелили во время беспорядков. Я не жалел его: он никогда не был со мной добр, но, когда он умер, у меня вообще не стало дома. Поэтому я стал юнгой на борту корабля «Гонзалес», который перевозит табак между Галвестоном и Ки Вестом. Я всегда любил море, и это было лучшее, что я смог найти. Капитан Хосе Марроу, наполовину мексиканец и самый жесткий человек в мире. Кода он пьян, он хлестал меня кнутом, а когда трезв – издевался и бил кулаками. Я часто надеялся, что он меня убьет и прекратятся мои мучения. Наконец мы пришли сюда, и позавчера, разгрузившись и собираясь уплыть, он послал меня на берег с поручением. Я улизнул и спрятался на складе леса. Оттуда с груды бревен я мог следить за «Гонзалесом». Но корабль не уплыл, потому что, наверное, Марроу решил отыскать меня. Поэтому я затаился и ждал. Я был уверен, что он меня найдет и вернет. Шлюп еще в заливе, сэр, он всего в четверти мили отсюда.
