Первое мая сорок пятого. Берлин. Город-призрак, город-рана. Я веду нашу полуторку сквозь каменное крошево улиц, и каждый поворот руля отдаётся болью в голове – проклятая контузия под Кюстрином до сих пор не даёт забыть о себе. В ушах звенит, словно где-то рядом бьют в колокол, а перед глазами иногда плывут мутные пятна, заставляя моргать чаще, чтобы вернуть чёткость зрению. Справа Ванька Петров, мой земляк дремлет, привалившись к дверце. Лицо осунувшееся, с тенями под глазами, но по-детски безмятежное во сне. Щетина на впалых щеках, потрескавшиеся губы, выцветшая от солнца и дождей пилотка, сбившаяся набок. А ведь ему всего двадцать.
Грузовик подпрыгивает на очередной воронке, колёса скрежещут по обломкам кирпича, и Ванька вздрагивает, хватается за винтовку с отполированным от частого использования прикладом. Пальцы его, в ссадинах и мозолях, белеют от напряжения. Глаза распахиваются, мутные спросонья, но тут же наполняются настороженностью – привычка, выработанная годами постоянной опасности.
– Спи, – говорю ему, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – До позиций ещё километра два.
Он трёт глаза кулаком, как делал и я в детстве, когда мать будила в школу. Этот жест, такой домашний, такой мирный, кажется здесь чужеродным, как полевой цветок на бетонной плите.
– Борь, а правда, что скоро конец? Что Гитлер того… капут? – в его голосе надежда смешивается с недоверием.
Он достаёт помятую пачку из-под трофейных сигарет, вытряхивает последнюю щепотку махорки на обрывок газеты. Бумага липнет к пальцам – руки чёрные от машинного масла и пороховой гари, въевшейся так глубоко, что кажется, она уже в крови. Сворачивает самокрутку привычными движениями, прикуривая от уголька в самодельной зажигалке из гильзы немецкого патрона. Огонёк на мгновение освещает его руки.
– Кто ж его знает, – отвечаю я. – Может, завтра, может, послезавтра. Но скоро, это точно. Наши уже у Рейхстага.
Он протягивает мне самокрутку, и я жадно затягиваюсь. Дым наполняет лёгкие, горький, терпкий. Как эти четыре года. Как вся моя жизнь с сорок третьего, когда я впервые увидел смерть так близко, что она дышала мне в затылок. Выдыхаю сизую струю, и она растворяется в воздухе, пропитанном запахом гари, пыли и страха.
Впереди – баррикада из перевёрнутых трамваев, похожих на огромных мёртвых насекомых. Обгоревшие остовы автомобилей, мешки с песком, колючая проволока, перекрученная, как спутанные волосы. Притормаживаю, вглядываясь в эту мешанину металла и камня, пытаясь найти проезд.
Из-за груды кирпичей, когда-то бывших чьим-то домом, появляется наш лейтенант Савельев, машет рукой. Гимнастёрка в пятнах пота, планшетка болтается на боку. Молоденький совсем, как и мы все. Только глаза старые, усталые – в них отражается вся география войны от Волги до Шпрее.
– Сержант! – кричит он, перекрывая далёкий грохот артиллерии, бьющей по центру города. Голос хриплый, сорванный от команд и от дыма. – Давай сюда, только осторожно! Снайпер работает! Третьего часа Петьку-связиста зацепил!
Я киваю, выжимаю сцепление. Полуторка рычит, словно раненый зверь, но ползёт вперёд, оставляя за собой шлейф сизого дыма. Ящики с патронами и гранатами в кузове позвякивают, будто колокольчики. Этот звук почему-то напоминает мне детство, Новый год, ёлку с самодельными игрушками и бумажными гирляндами.
А дома сейчас всё цветёт, наверное. Урюк, яблони, сирень под окнами.
Пуля щёлкает по капоту, оставляя вмятину, словно от удара молотком. Звук резкий, как щелчок кнута, возвращает меня в реальность. Ванька вжимает голову в плечи, лицо становится белее извёстки. Он сползает ниже, прячась за приборной панелью, и передёргивает затвор винтовки – движение, отработанное до автоматизма, до мышечной памяти.
– Твою мать, – шепчет он побелевшими губами, крестясь украдкой. – Не доеду, чую…
– Не дрейфь, – говорю ему, хотя у самого холодок между лопаток ползёт. – Не из такого выкарабкивались.
Вторая пуля разбивает боковое зеркало. Осколки стекла сыплются на колени Ваньке, он стряхивает их, словно крошки хлеба. Я вдавливаю педаль газа в пол, и полуторка рывком преодолевает последние метры. Руки на руле мокрые от пота, сердце колотится где-то в горле. Ещё одна пуля свистит мимо, вспарывая брезентовый верх кабины. Запах пороха смешивается с запахом бензина и пыли.
– Держись, земляк! – кричу я, перекрывая рёв мотора и свист пуль.
Мы проскакиваем открытый участок и ныряем в тень полуразрушенного здания.
Из подвала разрушенного дома выбегает девчонка лет шести. Белобрысая, в грязном платьице, заштопанном в нескольких местах. Косички растрёпаны, на щеке полоса сажи. Застывает посреди улицы, смотрит на нас огромными глазами цвета весеннего неба. Я резко бью по тормозам, машина юзом идёт по булыжнику, визжа изношенными покрышками.
– Киндер! – кричу, высовываясь из кабины. – Уходи! Шнель! Опасно!
Девчонка не двигается. Стоит, как фарфоровая статуэтка. И вдруг улыбается – робко, неуверенно, обнажая щербинку между передними зубами. Достаёт из кармашка платьица что-то маленькое, зажатое в кулачке, протягивает мне.
Я спрыгиваю на землю, пригибаясь – снайпер не дремлет. Подбегаю к ней, хватаю за худенькие плечики:
