Я сижу в кресле самолета. Он летит неизвестно куда, и это сущая правда, потому что прошло уже три часа, как мы поднялись в воздух, а пилот так и не назвал место моего назначения. На аэродроме меня просто усадили в самолет, ничего не объясняя и даже не разговаривая. Я надеялся, что пилот мне все разъяснит, но он только отпускал куцые недовольные слова и явно не хотел разговаривать. А может быть, ему приказали.
Я перегибаюсь через подлокотник, высовываюсь в проход между кресел и смотрю вперед, в кабину пилота. В открытом прямоугольнике стены-перегородки виднеется часть приборной доски, густо усеянная разнообразными светящимися циферблатами, и лобовое стекло, на которое налетают и соскальзывают облака – белые, невесомые, пушистые. По резиновому коврику, срезанный краем проема, ритмично притоптывает лакированный носок желтой туфли. Пилот, очевидно, снова напевает что-то из Моцарта и при этом невообразимо фальшивит. Мне становится скучно, я откидываюсь на спинку кресла и фиксирую все, что попадает в поле зрения.
А в поле зрения попадает масса разных вещей. Красные кресла в два ряда, между которыми лежит выцветшая красная дорожка с зелеными полями. Довольно унылые выгнутые стены с неопределенным орнаментом и ряды круглых иллюминаторов по бокам, через которые в салон рвется ослепительно-яркий свет. Если прижаться лицом к холодному окну и посмотреть чуть-чуть назад, то можно увидеть огромное серое крыло с покачивающимся концом, толстую выпуклость двигателя, сверкающий и прозрачный диск пропеллера. От двигателей по всей машине расходится низкий гул и дрожь, словно самолет в самом деле озяб на такой высоте и покрылся пупырышками заклепок.
Крыло на секунду растворяется в облаке, и вдруг мы выскакиваем на чистое пространство. Я с сомнением смотрю вниз, на пейзаж под самолетом, и мне становится нехорошо. Там до самого горизонта расстилается чистая бескрайняя простыня снежной равнины, причем на относительно малой высоте, потому что хорошо видно, как назад отползают острые складки и бугры ледяных наростов и синеватые тени. Такое впечатление, как будто самолет идет на посадку и вот-вот приземлится. Видно даже распятую тень самолета, прыгающую на неровностях. Но меня пугает не момент скорого приземления и не отсутствие в пределах видимости более менее ровной площадки, а снег, абсолютно реальный и сверкающий на солнце мириадами алмазных игл. Он совершенно здесь невозможен, потому что на аэродроме ровно три часа назад моросил мерзкий осенний дождь и один из сопровождающих, помню, заметил, какая мерзопакостная погода стоит вот уже месяц.
Самолет накренился и начал резкое снижение. Заложило уши. Я рванулся из кресла, намереваясь добраться до пилота, запутался в проклятых ремнях, которых вдруг стало необычайно много, отшвырнул их в разные стороны и, перебирая спинки кресел руками, добрался до кабины. Пилот молча сидел перед огромным штурвалом, старый кряжистый дядька в темно-синей летной форме с золотыми погонами и значками гражданской авиации. Взгляд его, пронизанный суровой сосредоточенностью, был устремлен вдаль, а из неимоверно пышных седых усов пробивалась какая-то мелодия.
С трудом удерживаясь на ногах, я схватил старика за плечо. Мне показалось, что уже нет надежды на спасение и самолет вот-вот врежется в одиноко торчащую ледяную скалу, стремительно надвигающуюся на самолет, двигатели взвыли прямо у меня за спиной, и я, боясь, что старик меня не услышит, закричал: «Осторожно!»
Пилот невероятно медленно повернул голову в мою сторону с таким лицом, словно я его жестоко оскорбил, затем посмотрел вперед, и лицо его приняло странное выражение: то ли удивления, то ли непонимания. Или то и другое вместе. Мне стало страшно, показалось, что если я посмотрю туда вновь, то увижу только облака и осознаю, что снежное поле – плод моего разыгравшегося воображения, и пилот глухо, с постукиванием, усмехнется в усы: мол, бывают же такие неподготовленные пассажиры, все им катастрофы мерещатся!
Но ничего этого не произошло. Самолет чуть-чуть задрал нос вверх, пропуская под себя ледяной клык, а когда выровнялся, равнина была чистой и с бешеной скоростью проносилась назад. Она уходила вперед и терялась в морозной дымке, у размытых оснований бесконечно далеких горных пиков, покрытых ледяными шапками.
Я убрал руку с плеча пилота и постарался как можно спокойнее спросить:
– Что случилось?
– Горы, – едва шевельнувшись, густым басом произнесли пушистые усы.
В его голосе было столько равнодушия, что я вспылил.
– Какие к черту горы?! – крикнул я. – Откуда здесь снег? Когда мы вылетали, не было никакого снега! Да скажите же, не молчите!
Пилот медленно поправил темно-синюю фуражку с кокардой и пояснил:
– Горы.
Я понял, что большего мне от него не добиться. Нужно было доверять ему. Нужно было доверять всем, кто устроил это удивительное и странное путешествие, и любые попытки действовать самому могли мне только навредить.
Я, не спрашивая разрешения, взобрался в соседнее с пилотом кресло и, окончательно успокоившись, стал размышлять. Мне почему-то снова вспомнился во всех деталях аэродром. Он не представлял собой бесконечное вместилище самолетов где-нибудь на окраине мегаполиса. Что же там было? Я вспомнил абсолютно пустое здание аэропорта – неестественно огромную стеклянную коробку, зеркальные стены которой снаружи отражали серое хмурое небо и черную от влаги взлетную полосу, которая мокро поблескивала и терялась в тумане вместе с редкими самолетиками и оранжевыми заправочными машинами. Людей в самом здании не было. Они словно исчезли, а вместе с ними исчезла особая атмосфера сиюминутности, коротких знакомств, шум беспрерывно говорящих людей, кучкующихся возле сумок, и заразительное чувство тревоги. Мертвые залы ожидания хранили недобрую тишину, бесполезно перемигиваясь испорченными трубками дневного света, и в этой тишине особенно отчетливо раздавалось эхо собственных шагов, непроизвольно заставляя ступать как можно тише. Казалось, неведомые силы превратили аэропорт в хитроумную смертельную ловушку, пожирающую каждого, кто осмелится сюда войти, и пока я шел, воображение рисовало мне коридоры с выставленными вдоль стен замороженными пассажирами в искореженных от боли позах. И среди этой жуткой выставки пустовало место. Мое место.
