Мама
Мамы у Алеси не было. Нет, конечно, когда-то она была: у каждого человека бывает та, благодаря кому он появляется на свет, – но Зинаида Петровна, родившая свою младшую дочь в двадцать третьем году, умерла через два года после этого, и Алеся ее фактически почти не помнила. Так что правильнее было бы сказать, что мать у нее была, а вот мамы – не было.
У нее было две старших сестры и еще несколько родственников от второго отцовского брака. Родными их назвать было сложно, сводными не совсем правильно, и, как правило, думая об этих детях в детстве, Алеся обходилась безликим местоимением «они». Их было двое, два вечно дерущихся между собой мальчишки, Даник и Янек. Позже, в промежутке между юностью и молодостью, с одним, Янеком, она почти смогла подружиться, но дружба эта не успела по-настоящему окрепнуть, поскольку Янек погиб во время войны.
Сестры, одной из которых к моменту Алесиного рождения исполнилось четыре, а второй – три года, с одной стороны, видимо, были уже достаточно большими, чтобы воспринять появление младшей сестры с ревностью, как некую угрозу собственному маленькому мирку, где до этого мирно по парам существовали баба с дедом, сами родители и они вдвоем, а с другой – недостаточно взрослыми, чтобы после смерти мамы попытаться заменить ее маленькой девочке. Поэтому близкие отношения с родными сестрами, как и с братьями, если можно было так назвать чужих ей по крови Даника и Янека, у Алеси как-то не сложились. Уже став взрослой, матерью не одного и даже не двоих детей, вспоминая отрывочные эпизоды собственного детства, она задумалась, что, возможно, сестры ревновали маму к ней, младшей. Одним из немногих оставшихся в памяти слепков прошлого было смутное ощущение чьей-то (видимо, маминой) легкой руки, поглаживающей ее по голове, и слова «Ты – моя самая любимая девочка». Всю жизнь потом она, наверное, бессознательно хотела повторения этих слов, а главное – чувства, вложенного в них.
После маминой смерти Алесиным, равно как и всех остальных детей в семье, воспитанием занималась в большей степени бабка. А потом появилась мачеха. Отец привел в дом чужую женщину спустя два года после смерти Зинаиды Петровны, и та, новая, жена довольно быстро сумела навести порядок в доме, огороде и, пожалуй, даже мужниной душе, приучив всех домочадцев к мысли о том, что хозяйка во всех этих местах теперь именно она.
Впрочем, нужно отдать ей должное: мачеха (звали ее Катериной, Алеся называла тетей Катей, а старшие сестры умудрялись в разговорах обращаться к ней вовсе безлично, но между собой презрительно говорили «Катюха») не была ни особенно злой, ни слишком неласковой. Особого различия между своими пацанами и падчерицами она не делала, одинаково раздавая при случае подзатыльники и шлепки независимо от возраста, пола и степени родства. Ну, а то, что особой нежности тоже никому – поровну – не доставалось, так не до нежностей в крестьянском хозяйстве.
Мачеху, как и маму, отец пережил, она погибла в войну, даже не узнав о смерти Янека. Отец называл ее всегда на польский манер Касей, из чего, уже будучи взрослой, Алеся сделала вывод, что мачеха была полькой, к тому же, и детей ее звали католическими именами. Но похоронены они оказались рядом, мама Зина, которую Алеся почти не помнила, и мачеха Кася, на сельском кладбище не было различий ни по национальности, ни по вероисповеданию. Ни даже по возрасту, красоте и степени чувства, которое, наверное, испытывал к каждой из них отец.
– Мама, что такое «куделя»?
Позже, вспоминая начавшийся с этого вопроса разговор, Алла удивлялась не тому, что десятилетняя Сашка не знала белорусского слова «пряжа»: это-то как раз было неудивительно, ведь и дочка, и даже сама Алла с бывшим мужем родились и выросли в городе, и «родная мова» для них скорее ассоциировалась с нечастыми поездками к родственникам в сельскую местность. Странно было другое – как сама Алла, неплохо знавшая белорусскую историю, читавшая и Короткевича, и Владимира Орлова, не догадалась, что последует за первым невинным вопросом дочери и откуда вдруг взялось само это не слишком актуальное сегодня слово. Тогда же, будучи не просто мамой, а еще и учительницей и считая непедагогичным оставлять любознательность ребенка без внимания, Алла ограничилась тем, что дала перевод – пряжа. Впрочем, долго дожидаться объяснения Сашиного интереса к белорусскому языку не пришлось – дочка выпалила следующее:
– Нам в школе дали задание: составить гене… – на секунду девочка запнулась, но продолжила без ошибок: – генеалогическую таблицу своей семьи, а по-белорусски, Тамара Владимировна сказала, это правильнее называется «продки па мячу и па кудзели». Мяч – это же, наверное, все-таки меч, а не мячик, правда? А что такое кудзеля, я не догадалась. Думала, кудряшки какие-то.
– Можно сказать и так, – согласилась мама, – пряжу ведь раньше пряли из овечьей шерсти. Видела, какие овечки кудрявые?
– И как ее пряли, стригли овечек, а потом все их ниточки вместе связывали?
– Нет, что ты, – улыбнулась Алла, – были специальные прялки в каждом доме, вроде колеса на подставке, которое можно вертеть, вот женщины зимой и занимались рукоделием. Тогда ведь интернета с телевизором не было. Да ты бабушку лучше порасспрашивай, она-то как раз еще в деревне родилась, может, помнит что-то. И про семейную историю она тебе больше расскажет, я своих двоюродных братьев-сестер и то не всех знаю.
