***
Я и теперь мечтаю в упоенье,
Что где – то есть, лишь навести мосты,
Меридиан согласья и доверья
И широта любви и доброты.
Их отпечаток на лице на каждом,
И те, что к власти выдвинул народ,
Живут, и лишь, заботами сограждан,
Не как у нас. Здесь всё наоборот.
Зверья в лесу и лес не истребляют:
Запрет в душе и нет иных оков.
На слово все, друг другу, доверяют
И нет нигде запоров и замков.
Душа и совесть – высочайшей пробы.
Из встречных глаз незамутнённый свет.
Нет зависти, а значит, нет и злобы,
Нет клеветы, и значит мести нет.
Здесь не найдёте хижины убогой,
И не с того ли счастливо живут,
Что чтут каноны посланные Богом
И лишь его в свидетели зовут.
И мне б туда, от этой жизни скудной,
Да что там, многим с ними по пути,
Но груз грехов, скопившихся подспудно,
Но зыбок мост, его не перейти.
***
В мороз мечта о лете душу греет.
Ах, как зима медлительно ползёт.
Куплю билет, на счастье, лотереи,
А вдруг и в самом деле повезёт.
С чего, не знаю, но я верю в это,
В то, что с удачей может быть интим.
Сойдётся всё и мы с тобою в лето,
В тропические кущи улетим.
Так ясно вижу, будто на экране,
Всё от души, хорошая, владей,
Зелёный остров где-то в океане
И мы одни, и ни каких людей.
Лазурь небес и крик протяжный чаек.
Деревья, птицы – как одно звено.
Волна тела ласкает и качает
И всё, как есть, любви подчинено.
В душе надежда и билет в кармане,
И червь сомненья душу не грызёт,
Пусть Госпожа Удача не обманет,
Слетит с небес, а может приползёт.
***
Я память свою не неволю
Вся жизнь у неё на виду.
И вновь по весеннему полю
Глаза, лишь зажмурю, иду.
Натруженный дизель заглушен.
Слепит синевой вышина.
И льётся в оглохшие уши
Чистейшей воды тишина.
Рассветная веет прохлада
и с нею, как лучшая новь,
И лай, и мычание стада,
И поздняя песнь петухов.
И, слушая звуки деревни,
Себя я на мысли ловлю,
Что мир этот юный и древний
И в каждой былинке люблю.
Деревню, у гор на приколе,
Ручей, он деревней храним,
И это вот самое поле,
И это вот небо над ним.
А запах солярки и пота
Кочуют в рассоле со мной,
Так пахаря пахнет работа
В заботе о хлебе, весной.
И с этой заботой всегдашней,
С крестьянскою жаждой к труду,
Я только что вспаханной пашней
Все годы сквозь память иду.
***
Бреду по полю, приминая клевер
За ним грибные, по горам, места.
В душе моей занозой Крайний север,
Но жизнь была бы без него пуста.
Сидит как в кладке огранённый камень,
Пусть там меня уже никто не ждёт
И всё ж моя, хранитель фактов, память
Забыть и заблудиться не даёт.
Вот, я в дороге – мне девятый годик,
И страх чего-то нового грызёт –
Колёсный, допотопный пароходик
В Норильск, меня пугающий везёт.
Всё было пацанёнку в удивленье,
И я весь день на палубе с утра.
Несёт реки могучее теченье
Плоты с кострами, баржи, катера.
А Енисею в этом нет обузы,
Всё, как и рыбу, примет в обиход
И вот Дудинка. Вытолкнувший грузы –
Огромный, океанский пароход.
И паровоз, пыхтящий, под парами.
Свистки, гудки – куда, на что смотреть?
В деревне бы, увидев меж дворами,
От страха точно мог бы умереть.
В окно вагона – тундра в жёлтой краске.
Для взора голый и щемящий вид.
И, вот, Норильск в колючей опояске,
Угрюмый, как базарный инвалид.
Заборы, вышки – лагерей приметы
Житейская, зловещая среда.
Всё в окруженье было под запретом,
Себя я зэком чувствовал тогда.
Есть, что хранится в памяти нетленно.
Забыть не сможешь, кажется, вовек,
И вой, оповещаюший, сирены,
Что вновь, в Норлаге совершён побег.
Лай, топот, лязг – идёт повальный обыск
И вздох невольный приведёт к беде.
Молись и бойся, обошлось бы чтобы
От подозрений слуг НКВД.
И я с утра, успеть бы до уроков,
Бежал, глотая от волненья снег,
Взглянуть хотелось, как бы ненароком,
Кто этот смелый, дерзкий человек.
Смельчак лежал распластанный на нарте
Оскал собак и «попка» с ППШа,
А я сидел раздавленный за партой –
Моя, за зэка, плакала душа.
Куда сбежишь – вокруг без края тундра,
Но в человеке есть свободы ген;
Глоток свободы, хоть один, а утром
Тебя чекистам сдаст абориген.
Всё это помнить – не из лёгких доля.
Звон кандалов, овчарок голоса.
Бреду забывшись. Предо мною поле,
Как промелькнувшей жизни полоса.
***
Не замечал я от судьбы участья.
Всё вперемешку, и добро, и зло.
Волной накатит полоса ненастья,
Перетерпел и в чём-то повезло.
Вот, на растяжках пригвождён к кровати.
Терплю и боль, и немощности стыд.
В тринадцатой, так выпало, палате
Больничный обустраиваю быт.
Лежать и утомительно, и нудно,
Тот стонет, этот охает не в лад,
А то надсадный выкрик – няня, судно –
Из близлежащих слышится палат.
Ах, няня – боль снимающее средство.
В её улыбке, ласковости глаз
Есть что-то, в нашей памяти, из детства.
От вынянчившей каждого из нас.
Вот привезли, почти нелепа поза,
Он, матерясь, отходит от наркоза,
Но полежал в палате, пообвык
И ожил, и обычнейшая проза
Приходит человеку на язык.
С надеждой тайной, что не стать калекой
Прислушиваюсь к звукам новостей
Хирурги, слышь, собрали человека,
А был мешок изломанных костей.
И верить в это хочется и надо,
И голос няни – миленький держись –
А за окном и дальше за оградой
Кипит, зовёт ликующая жизнь.
***
На исходе июль,
Но с чего-то не верится в это;
Так спасительна тень,
Так полуденным солнцем печёт.
Колесом под уклон
Покатилось безудержно лето
Неприметно, как жизнь,
