Эй…
Не пойму, который час. Только бы запись работала… Я очнулся несколько минут назад. Все еще темно. Понятия не имею, сколько времени пробыл в отключке.
В разбитое лобовое стекло метет снегом, лицо замерзло, моргать и то больно. Такое ощущение, будто краска на щеках засохла. Благо, что во рту ее вкуса не ощущается.
Меня колотит… и такое чувство, будто кто-то уселся мне на грудь. Задыхаюсь. Наверное, сломано несколько ребер. Вдруг легкое не дышит?
Здесь, на высокогорье, воет злой ветер, треплющий хвост фюзеляжа… или его остатки. Что-то вверху – ветка, наверное, – корябает по плексигласу, звук такой, будто ногтями проводишь по школьной доске. Сзади, оттуда, где раньше был хвост, тянет холодом.
И несет керосином. Думаю, в баках самолета еще полно горючего.
Борюсь с тошнотой.
Меня обхватила рука. Холодные заскорузлые пальцы, потертое обручальное кольцо. Это Гровер.
Он умер еще до того, как мы задели верхушки деревьев. Загадка, как он умудрился уронить эту штуку, не убив заодно и меня.
При взлете наземная температура была еще более-менее. Не уверен, что теперь она такая же. По ощущению – гораздо холоднее. Высота полета должна была составлять где-то 11500 футов. Мы упали не больше чем на пятьсот футов, когда Гровер завалился на крыло. Приборная панель не горит, припорошена снегом. Изредка вспыхивает и сразу гаснет маячок GPS.
Где-то тут была собачонка, зубы да мышцы, больше ничего. Короткошерстная такая псина, размером с хлебницу, с дыханием, как сердитое бульканье. Ты совсем помешался, дружок? Погоди…
Вот так… Нет, не так. Ладно, лижись, только, чур, не прыгать! Как тебя зовут? Тебе страшно? Мне тоже.
Никак не вспомню его кличку.
Опять очнулся… Надолго я вырубился? Ага, песик. Зарылся мне под куртку, залез под мышку.
Я уже о нем говорил? Кличку не вспомню, хоть убей.
Его трясет, веки трепещут. При каждом порыве ветра он вздрагивает и пытается огрызнуться.
В голове туман. Мы с Гровером разговаривали, когда он управлял самолетом. Иногда мы проваливались в воздушные ямы, на приборном щитке плескалось море синих и зеленых огоньков, под нами было черно, ни единого проблеска света миль на шестьдесят в любую сторону… Еще была женщина. Она торопилась домой, к жениху, на обед накануне своего бракосочетания. Сейчас взгляну.
…Нашел. Она без чувств. Пульс частый. Заплывшие глаза, расширенные зрачки. Вероятно, сотрясение мозга. Глубокие порезы на лице, на некоторые надо бы наложить швы. Правое плечо вывихнуто, перелом левого бедра. Кожа не прорвана, но нога вывернута, штанина натянута. Надо вправлять, вот только отдышусь…
Холодает. Похоже, нас настигла буря. Если не найду, во что закутаться, замерзнем здесь до смерти еще до рассвета. Ногу придется отложить до утра.
Рейчел!.. Не знаю, сколько времени нам осталось, не знаю, выживем ли, но… Я беру назад свои слова. Я был не прав, вспылил. Нельзя было все это говорить. Ты думала о нас обоих, а не о себе одной. Теперь я это понимаю.
Ты права. Была права все это время. Шанс существует всегда.
Всегда.
Аэропорт Солт-Лейк-Сити
12 часами ранее
Вид был хуже некуда: все серое, унылое, одно слово – январь. Тип на телеэкране у меня за спиной заикнулся, сидя в своей нью-йоркской студии, об «отмене полетов из-за плохих метеоусловий». Я прижался лбом к стеклу. Ребята в желтых комбинезонах везли по летному полю длинные вереницы тележек с багажом, оставлявших в снегу глубокие колеи. Рядом со мной сидел на видавшем виды чемодане усталый летчик, комкая в руках фуражку; он еще надеялся, что представится шанс добраться до дому и провести ночь в своей постели.
На западе тучи окутали взлетную полосу; видимость была нулевая, но ветер временами разгонял туман, как будто отворяя окна надежды. Аэропорт Солт-Лейк-Сити окружен горами. На востоке над облаками поднимались заснеженные вершины. Меня всегда влекли горы. Даже сейчас я задумался: а что там, за горами?
По расписанию мой рейс должен был вылететь в 6.07 вечера, но все остальные рейсы так сильно задерживались, что и мой могли отложить до утра. А то и вовсе отменить. Устав смотреть на мигающую строчку «задержан» на табло, я переполз в угол у дальней стены, разложил кое-как на коленях истории болезни и стал надиктовывать в цифровой диктофон отчеты, диагнозы, рекомендации. Все это были пациенты, которых я осматривал за неделю до отъезда. Взрослых я тоже лечил, но большинство историй, которыми я обложился, были детскими. Много лет назад Рейчел, моя жена, уговорила меня заняться детской спортивной медициной. Она была права: на хромающих ребятишек невозможно смотреть без сочувствия, зато когда они радостно убегают вприпрыжку – это счастье.
