В тот апрельский день я, ослепленная солнцем второго полудня, на заднем дворе гостиницы «Маниок» терпеливо поджидала стариков Ниневии.
Табльдот с их фамилиями (записаны моим крупным круглым почерком, в конце неизбежно слетавшим с строчки) был плотно прижат к боку. Кроме стариков, я ожидала Хенаро, но он опаздывал. в первый раз за десятки лет я, наблюдая пространство перед собой озадачилась вопросом – а сколько времени прошло с тех пор, когда я оценила временя в первый раз? Точнее. Какой обьем у этого утекшего времени? Я не знаю, в чем его мерять и вспомнила о детском сравнении – для муравья день размером с центральный собор, который стоит в центре Ниневии. Для ягненка вероятно это будет маловато и день гораздо больше – размером с то поле, которое начинается за домом Луиса Никанора. Впрочем, тогда я сама была ростом чуть выше ягненка, и для меня это поле было вполне подходящим размером. Я никогда не ходила через это поле, и не потому что далеко. Ведь в конце того поля была та самая проклятая пустошь, забросанная ржавой колючей проволокой, гнилыми ящиками из- под селитры и овечьим черепами. Называлась она Кругом Волопаса, и солнце никогда не светило туда прямо, и мне все детство казалось, что там пасмурно и сыро и несёт прелой гнилью. Мой день размером с это поле, вот что! И края его очерчены звоном бараньих бубенцов, которые висят на самых крупных овцах. Они все сделаны в виде пустотелой рыбы, в открытой пасти которой глухо стрекочет молоточек. Такой был у овцы Метанойи. Такой был у Дымчика, ее ягненка. Такой висел на выхлопной трубе моего «резерфорда» И всю свою жизнь, в тяжёлые дни и ночи, когда сил не было открыть глаза, я слышала эти бубенцы. То справа, то слева.
Я очнулась от дурацких размышлений, упрямо стала смотреть вперед, в расплавленный воздух и редкие слезы кипели на ресницах. Я терпеливо ждала, когда свора стариков преодолеет двор гостиницы «Маниока», по очереди пересекая длинные тени всех восьми статуй героев Освоения. Стояла самая отчаянная жара второго полудня, бумага на табльдоте промокла под горячей ладонью, и я терпеливо ждала, медленно щёлкая кнопкой автоматической ручки, зажатой в кулаке. Где же Хенаро?
Итак, Арсено Блума идёт первый. Бывший министр образования Ниневии, настолько образованный и язвительный, что некогда я даже боялась поднять головув его присутствии. Я училась по его методичкам, сдавала эказамены по его билетам, выслушивала его обращение к выпускникам. Он обожал говорить «Культура начинается с запретов». Не так уж и глупо это звучит, хотя уж очень резко. Деткам это не нравиться, и потому они всегда швыряются камнями в ответ и портят аэрозольной краской стены. Блума по прежнему упрям и безупречно воспитан, бесцветные глаза смотрят по сторонам безразлично. На меня поглядывает с необходимым уважением.
Странно, что Мэрр Огилви волочится следом. Позволил себя обогнать? За ним громыхает его ветхая сумка на колесах, провонявшая рыбой. С этим брезентовым мешком он всегда обносил рыбный склад по четвергам, и когда он тащил добычу к себе, из сумки текла зловонная слизь от мороженой альбакоре- разноцветной морской рыбы. Она годилась разве что на наживку, нопоследние годы ее приходилось есть нам, жителям Ниневии. И не было никакой надежды, что нас вытащат наверх, когда мы проглатывали очередной кусок. Ну что же, деньги не пахнут. Где Хенаро, шевелись ты там!
За ними, поправляя старинные солнцезащитные очки на седых бельмах, двигались остальные. Все ползли ко мне, будто повинуясь размеренным щелчкам кнопки. Третьим Натаниэль, потом Форхаро… Гавильян, Сентоса, Патрулла. Потом я увидела, что с постели они подняли даже ниневийского бессмертного нотариуса Ролу Фаворита. Его инвалидку катил Темазо, а сам Рола держал поперек колен сложенную сумку, придерживая обода колес инвалидного кресла.
И я тут с облегчением поняла, что они боятся так же как и я. Боятся этих статуй, боятся этих длинных теней. Боятся моих грузовиков, спрятанных в тени между колоннами. Только Мэрр, из которого высокомерие не вышибить даже артиллерийским снарядом, встал передо мной с видом величайшего одолжения. Неприязненно оглядывая все вокруг, и меня в последнюю очередь. Но я то знаю – меня он боится больше остальных. Поэтому и смотрит на меня так выпячивая нижнюю губу, и так высоко задирая подбородок, что ему приходится закатывать глаз. Ему бы ещё шляпу, плащ и золоченую шпагу, сделанную из метровой стальной линейки- можно играть в театре» Пантаж». Самое обидное, что именно этот человек приложил все усилия, чтобы избавиться от меня навсегда. В последний раз за спинами солдат на площади Брега, он внимательно ожидал залпа, чтобы разглядеть, как от из моего живота и груди полетят кровавые клочья тряпья, жира и внутренностей. До этого он сосредоточенно наблюдал, как первый консул Монкада тащил меня на фронт прямо из – за кассы закусочной» Транзито». До этого подписывал на меня приказы, чтобы развесить по всей Ниневии. До этого… Иначе он попросту не поверил бы в мою смерть. Господи Иисусе сладчайший, ты свидетель, как он старался меня угробить, всеми способами, кроме самого верного – взять половинку кирпича и расколоть мне голову на темной улице. Но этот способ для его изощрённой натуры был возмутительно грязным, и поэтому он теперь вынужден стоять тут, гордо опираясь на свою вонючую сумку- тележку и ждать от меня милостей.
