Здравствуйте, уважаемый Влад! Позвольте мне вас так называть, так как являюсь искренней вашей почитательницей и думаю, что вправе обратиться к вам таким образом.
Только вчера завершила чтение вашего нового произведения и, честно сказать, расстроилась. Я бы даже сказала – огорчилась.
Читала, как всегда, на одном дыхании, возвращалась к отдельным моментам, перечитывала. И что же я обнаружила? Слабого, никчёмного человека – главного героя. Мне даже не хочется называть его главным героем – он совсем не мужчина, ни капельки мужественности. Какой-то мямля – нерешительный и безвольный человек! Я, конечно, понимаю ваш замысел. Вам, вероятно, захотелось описать такого «маленького человечка», какие всё-таки встречаются в реальной жизни. «Но, – говорю, я и еще раз: – Но!» Вы же – талантливый человек, неужели вам ни разу в жизни не встретились достойные подражания, я бы сказала, описания, примеры? Их полно, только надо оглянуться, посмотреть по сторонам, не зацикливаться на нашей, ещё встречающейся, серости. Он – ваш главный герой, даже не может удержаться в должности начальника, что совсем, как говорили раньше, нетипично.
Нынешние начальники, и это вы знаете лучше меня, если устроятся в кресле, то уж оттуда их ничем не выкуришь, а ваш герой – слабак. Расстроился и сник, не проруководив коллективом и года, а ведь, кажется, работать умеет.
Простите за резкость, но это от эмоций, без которых невозможно читать вашу книгу о Мякине.
Уважаемый Влад! Всё, что я изложила ранее, всё это сущие пустяки по сравнению с главным. А главное – вот в чём. Вы совсем забыли про любовь, то есть кое-что там у вас есть, но это кое-что так мало, так незначительно и, право же, так далеко от жизни, что диву даёшься, как вам это не заметилось. Ваш герой то ли глубоко равнодушен, то ли, извините, чем-то болен, потому что всех женщин он проигнорировал.
Всех оставил в недоумении: и умницу в санатории, и собственную супругу (заботливую, тихую женщину, которой он явно недостоин), и сослуживицу. О ней особо. Ведь она любит его, любит самоотверженно, терпеливо ждёт от него взаимности. По сюжету спасает его от гибели. И вот, казалось бы, счастливый конец, но нет. Вы как автор решили обойтись без «хеппи-энда». Что ж, это ваше право, но Раису жалко. Жалко до слёз, да и супругу тоже. Я бы не взяла его, вашего героя, то есть не приняла обратно, но в вашем произведении конец открыт. Открыт, как всегда, без продолжения, а жаль.
С глубоким уважением, ваша бессменная почитательница
Мякин впервые в жизни попал в санаторий. Получилось это почти случайно. Зима была в самом разгаре, и, как положено, снега да морозы не располагали к отпускам в данной местности. Трудящиеся массы суетились в ожидании новогодних праздников, и редко кто из них был готов отправиться в очередной отпуск. Как правило, в те времена население стремилось отдыхать летом, когда тёпленькая погода уж совсем не вдохновляла на интенсивный труд во благо.
Как-то после обеда, когда конторские ещё не углубились в тягомотину бумаг, Мякина вызвал начальник. Мякин сразу заподозрил неладное: обычно в такие часы начальство тихо отсиживалось по кабинетам, в спокойствии перерабатывая обеденные яства.
– Заходи, заходи, Мякин, – подозрительно ласково обратился к нему начальник.
Мякин насторожился до предела и мысленно, лихорадочно перебирал все возможные промахи, которые мог сотворить вольно или невольно за последние два дня.
– Ну что, Мякин, как дела? Как… – Начальник, видимо, хотел ещё что-то спросить, но послеобеденная расслабленность ликвидировала быстроту мысли, которая бывала у начальника по утрам, особенно когда он вставал, так сказать, не с той ноги.
– Как здоровье? – продолжил начальник.
Мякин совсем сник.
«Ну, сейчас начнётся», – подумал он и приготовился к самому худшему.
Самым худшим среди конторских считалось состояние, когда начальник начинал учить, как надо работать. В этих случаях он монотонно говорил и говорил про то, как необходимо оформлять документы, как готовить заключения. Приводил множество примеров нерадивого отношения к конторским обязанностям и иссякал только тогда, когда подчинённый, вытянувшись в струнку у стола, втягивал голову в плечи, опускал её и молчал, затаившись, как мышь в норке, на всё время поучения.
Но в этот раз начальник удивил Мякина, пригласив его сесть.
– Да ты, Мякин, садись! В ногах правды нет. Вижу, устал маленько. Работы-то много?
Мякин с перепугу остолбенел и сначала никак не отреагировал на это предложение. Он подумал, что ослышался, и остался стоять.
– Садись, садись, Мякин, – повторил начальник. – Мы тут решили в санаторию тебя отправить.
Мякин окончательно остолбенел. С трудом приоткрыл рот и, с усилием двигая языком, изрёк то ли звук удивления, то ли вопроса:
– А?
– Никакого «А», – строго отреагировал начальник. – Заслужил. Заслужил самоотверженным трудом. Уж сколько лет у нас?
Мякин вернулся в действительность и с дрожью в голосе ответил:
– Больше десяти.
– Вот видишь, – удовлетворённо подтвердил начальник. – Заслужил санаторию!
Мякин с испугу присел на краешек стула и тут же вскочил, словно наткнулся на что-то острое.
