– И вот он зовет меня домой, обещает показать, как пекут лаваш. И что ты думаешь? Начинает показывать. И не просто показывать, а с комментариями. Смотрит так проникновенно и показывает. Сначала, говорит, надо протереть стол. И протирает, сука. Ты представляешь? Потом, говорит, надо насыпать на него муку. Берет муку, сыплет и смотрит на меня, внимаю я ему или нет. А я вся такая, как дура, киваю, киваю… А этот придурок начинает в натуре замешивать тесто… Ты знаешь, через пять минут я его уже ненавидела.
– Ну, а лаваш-то хоть получился?
– Да я уже и не помню. Какая разница? Никуда мне не уперся его лаваш.
– Ну, а так-то, с лица-то ничего хоть?
– Да ничего… весь в муке…
…
Тяжесть какая-то во всем теле. Как будто он сам самолет. Дрожь от пола и еще этот звук. Словно вой. Или так и должно быть? И эта тошнота, гул в затылке. Турбулентность? Почему самолет так трясется? Он же не птица? Хотя, что он знает о птицах? Каково это лететь?
Мама беспокоилась, когда скворцы стаей садились на спелую вишню. Как саранча. Это черемуху не жалко. Иргу не жалко. А вишню жалко. Заставляла ладить вертушки-погремушки. Толку-то от них? До сих пор шрам на ладони, раскроил ножом, когда деревяшку стругал. Сколько времени растрачено в пустоту. Лучше бы иностранные языки учил…
Интересно, как там вишни? Бурьяном, наверно, забились? Полтора года уже не был. Или два с половиной? Или три? Надо бы на могилу съездить. Может, памятник покосился? Что ж так все вдруг навалилось? И вой этот…
Так Каштан выл, когда отец Митрича зашибся. Пошел за сухостоем, свалил корягу, та упала как надо, да хлыстом подсекла гнилую березу у корня в десяти шагах. А уж белоствольная отметилась без промаха. Легла в обратку дяде Мите на голову. Тот так и опрокинулся в снег. Сразу помер. Наверное, сразу. А снег в тот день обильный вышел, старика только через месяц нашли – ручка топора из сугроба торчала. Да и не был он тогда стариком, сам теперь таких же лет. А в снегу яма осталась. След от дяди Мити. Ноги, туловище, руки, почему-то вытянутые вдоль тела, голова. Там, где голова – что-то светло-желтое в снегу. Не кровь. Желтое что-то вышибло той березой из его головы. Чего может быть в голове желтого? Или коричневое? Светло-коричневое… Едва различимое…
Вот он, этот шрам от ножа. На левой руке – еще два. Оба у основания ладони. Справа от консервной банки, сунулся в темноту чулана на ощупь. Знать бы еще, зачем бабка там старые консервные банки хранила. А слева – ото льда. Начальная школа в деревне была отдельно от средней. На перемене бегал с одноклассниками встречать молодую классную. Поскользнулся, упал, рассек ладонь о ледышку. И вместо класса попал в медпункт. У медсестры там были такие забавные кривые ножницы. И пахло мазью Вишневского. На всю жизнь запомнил этот запах – деревня, грязь, то и дело чирьи… А на правой ладони под мизинцем – шрам как раз от ножниц. Но этого он не помнит. Мама рассказывала, что стригла ему малышу ногти и раскровенила ножницами ладонь. Дернулся он, что ли, вот она и рассекла. Сама, наверное, обревелась от страха. А он не помнит ничего. И операцию не помнит. Мама показала пожелтевший листок в половину ладони. Имя, еще что-то. Поправляли в младенчестве ему что-то в мужском хозяйстве. Поправили, как надо. Кто бы знал…
А Каштан ведь выл с первого дня. Как только учуял, непонятно. До Пробоевской сечи-то километра два было, не меньше. Еще и через овраг надо перебираться. Это теперь мамкин дом почти на краю леса. В садовое товарищество влился, а тогда… Дядя Митя иногда по неделе дома не появлялся, Каштана соседка подкармливала, заодно и сына дяди Мити, мамка-то у них давно померла, так пес не выл, а тут – сразу. Хотели пса на поиски хозяина отправить, а тот, скотина, забился в будку – не вытянешь. И этот звук тоже как вой…
Да елки-моталки, что же она так воет-то? И откуда в самолете собака? Где она? В багажном? И он бы ее услышал? Он что, ее один слышит? Не мог бы он ее услышать. Что же получается, нет никакого воя? Так вроде есть, а как вслушиваться начинаешь – нет. Мерное гудение самолета, болтовня двух пассажирок за спиной, да сопение соседа, который тычет пальцем в планшет. Кто он? Чиновник? Военный в гражданском? Какая разница? В молодости каждое знакомство прибыток, в зрелости – ущерб. Успокойся, Рыбкин. Все идет, как идет. Не вздумай повернуться, а ну как на взгляд наткнешься? Придется разговаривать, кивать, улыбаться… Ладно бы, если девушка, а так-то… Нет, хорошо сидеть в первом ряду. Можно ноги вытянуть. Никого впереди. Только стюардесса.
…
А если дядя Митя умер не сразу? Черт, ему же, наверное, и вскрытие не делали? Или делали? Кому он нужен… А если его только оглушило, ну и, наверное, шею переломило? А что, если он пришел в себя в снегу и понял, что умирает? Что не может пошевелиться? Руки-то были вытянуты вдоль тела. Как упал солдатиком – так и лежал. Топор – рядом ручкой вверх. И гнилая береза рядом. Вот ведь хлобыстнула, Рыбкин потом даже потрогал ту березу, возле головы дяди Мити у нее толщина была в три пальца. Всего в три пальца. В три гнилых пальца, поскольку разлетелась эта береза на куски сразу. Но дяде Мите хватило. Глупая смерть. Из-за гнилой деревяшки. Санки с перевязаным бечевой хворостом рядом. Тоже снегом занесло. И дядю Митю занесло. А пока заносило, он лежал и смотрел в небо. И, может быть, думал о чем-то. Не самое плохое, кстати, видеть перед смертью небо. Даже между деревьев. Ни боли, ничего. Если не дергался, какая боль? Или случается боль, когда и дергаться нечем? Холодно было. Понятно, если снег шел, то не так уж и холодно. Но все равно. Говорят, смерть на холоде сладка. Врут, наверное. Кто об этом мог рассказать?
