В Морельске пятиэтажные дома уныло стояли в ряд, подпирая друг друга, а проулки между ними были до того узкие, что и велосипедисты еле разъезжались. Не то, что в златоглавой: вот где простор широких улиц, высоких небоскребов и ровных заасфальтированных дорог. Я сбил все мыски кроссовок, пока шел по брусчатой морельской набережной мимо домов. Да еще и с гитарой наперевес. Здесь все было знакомо и неизвестно одновременно. Вернувшись в родной город после десяти лет, проведенных в столице, я чувствовал себя странно: так, будто у меня отняли лучшую жизнь.
Над морем слышались громкие, режущие слух крики чаек. Вечерело. Я шагал к дому, звеня десятирублевыми монетками, валяющимися в накладных широких карманах джинсов. На набережной было немноголюдно: вечером в понедельник люди обычно с работы домой возвращаются, а не чинно прогуливаются вдоль одних и тех же, наверняка надоевших за всю их жизнь пейзажей. Я был в Морельске всего месяц, но и мне они уже стояли костью в горле, которую я никак не мог проглотить.
Волны громко бились о валуны и опоры пирса, превращаясь в белую пену и мелкие брызги. В воздухе держался стойкий запах соленой влаги и тины. Почти везде в Морельске пахло так, даже вдалеке от моря. И к этому я тоже не мог привыкнуть, желая вдохнуть сухой московский воздух города-миллионника.
Мысли утянули меня почти полностью, но внезапно раздавшийся рев сирены скорой помощи вывел из раздумий, и я, вздернув голову, проследил за медицинской каретой взглядом. Она свернула почти сразу за набережной, в жемчужную бухту, а следом пронеслись две полицейские лада гранта, оглушая таким же визгом сирены.
– Что за чертовщина…
Чтобы дойти домой, мне нужно было свернуть направо и дальше, петляя по закоулкам, выйти на центральный проспект, а от него – по переулку, к горам. Но заинтересованный тем, куда так неслись службы спасения, я зашагал к жемчужной бухте. Еще издалека виднелись остановившиеся машины и оцепленный красно-белой лентой квадрат.
Морельск – не преступный город. Душный, маленький, тоскливый, но безопасный. Я сбежал по ступенькам из небрежно выложенных в бетоне камней, прямо к берегу, и оказался у квадрата. Полицейские равнодушно курили, стоя у самой ленты, и тихо переговаривались, но я не мог разобрать их невнятную речь.
Приглядевшись, я заметил, как врачи скорой осматривали тело девушки, вся одежда которой промокла насквозь. Девчонка была мертва.
– Василич, подожди, судмедэксперт подъедет сейчас! – окликнул одного из врачей полицейский. – Протокол составить надо, место происшествия осмотреть…
– Там… труп? – глупо спросил я.
– А ты чего тут торчишь? – словно только что заметив нерадивого зеваку, ткнул меня в бок полицейский. – Кто ты вообще?
– Мимо шел…
Полицейский начал теснить меня от оцепленного квадрата, и я отступал спиной вперед, все еще пытаясь поглазеть через его плечо. Черты лица девчонки издалека казались похожими, как будто я где-то видел ее раньше, но никак не мог вспомнить – где.
– Родион! – услышал я знакомый голос, и тут же повернулся. С чемоданчиком судмедэксперта и фотокамерой, висящей на шее, стоял отец: уставший после ночного дежурства, с залегшими под глазами синяками. Я думал, что он давно поехал домой, но, оказалось, решил выйти еще на сутки. – Ты чего тут делаешь?!
– Я возвращался с консерватории… А тут мигалки… Короче, мимо шел! Что, нельзя?
– Не дерзи, – устало вздохнул отец.
Мы с ним не виделись десять лет. И я знал, что мой приезд его тяготил, разрушив мирную одиночную жизнь, состоявшую из череды нескончаемых дежурств, лапши быстрого приготовления и компаньона-дворняги по имени Бульба.
– Походу, я знаю эту девчонку. Можно поближе посмотреть?
– Пропусти, – кивнул отец полицейскому. – Ничего руками не трогай, близко не подходи, у трупа не топчись, там следы могут быть.
Но ни следов, ни протекторов от подошвы – ничего не было. Видно, девчонку вынесло волной на берег из пучины морской. Ее кожа давно приобрела синюшный оттенок, как и губы, волосы слиплись от тины. Но даже в ней такой легко угадывались черты Таси Покровской, моей однокурсницы в Морельской консерватории.
Она лежала неподвижно, но я все равно попятился, опасаясь, что сейчас Тася распахнет глаза, покроется чешуей и превратится в монстра из водных глубин. Она продолжала лежать на песке. Ей было, как и мне, девятнадцать.
– Это Тася… Фамилию не помню. Мы учились вместе.
– Ты посмотри-ка! – воскликнул отец, обращаясь не ко мне, а к стоящим рядом полицейским. – Опять из консерватории! Да что ж это такое, мать твою, везде ж написано: купание запрещено! А они лезут и лезут!
Я поморщился.
– Так может, утопили? – робко предположил я.
Отец еще раз окинул ее профессионально-равнодушным взглядом.
– Нет, Родя, сама утонула. Насильственных признаков на первый взгляд нет, но чем черт не шутит, конечно, разбираться будем. Ты давай, домой чеши, не мешайся.
Тася не выходила у меня из головы, пока я шел до дома – на центральном проспекте было оживленнее, люди торопились в разные стороны, а я то и дело грозился ударить кого-нибудь неаккуратного гитарным грифом, облаченным в чехол. Но потом я свернул на пустую родную улицу. Мы с отцом жили в пятиэтажной хрущевке. Даже с улицы было видно, как на незастекленном балконе у нас стояли старые лыжи, громоздились банки с солеными огурцами черт знает какого года, возвышался стеллаж со старыми инструментами. Все это нужно было выкинуть, но отец мне запретил разбирать его хлам. Я согласился: все-таки в гостях, пусть и у родного отца.
