Другое небо
Хулио Кортасар
Легче камень поднять,
Чем имя твоё повторить
Осип Мандельштам
К простоте возвращаться – зачем?
Зачем – я знаю, положим.
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я, не можем.
Зинаида Гиппиус
Когда мне хочется почитать хорошую книгу, я пишу роман.
Бенжамин Дизраэли
Отойди от человека глупого, у которого ты не замечаешь разумных уст.
Притчи Соломона
Р і ч а р д:
Не думаю, щоб хто її купив.
М а к Г а р д і:
А нащо ж се ви робити її?
Р і ч а р д:
Сказати правду, сам не знаю нащо.
Леся Українка
Прохладно и отстранённо дует время.
Незаметно, украдкой… Вкрадчиво, по-пластунски…
…Проползало будущее время, не задерживаясь в настоящем, становясь прошедшим.
По сути, пятнадцать страниц о смысле её жизни.
Да, вроде бы так.
Она поправила на груди мамин немножко поцарапанный значок международного фестиваля, закрыла на время в сотый раз перечитанную книгу в красном переплёте и задала своему старому приятелю, с которым так и не довелось повстречаться, вполне ожидаемый вопрос:
– Значит, ты знал обо мне?
Спросила в прошедшем времени, хотя речь, разумеется, должна была идти о будущем, когда всё и произойдёт.
Нестарый старый знакомый затянулся очередной «Голуаз» и вроде бы ответил:
– В прошедшем времени больше определённости, в этом его прелесть.
Он, кажется, пытался спровоцировать её на возражение.
– В будущем больше неопределённости, в этом его прелесть, – поддалась она, почти цитируя другого писателя, не менее любимого, хотя иначе. Вот вам и ответ на риторический вопрос, можно ли любить двоих.
Он побарабанил пальцами по пачке, рисунок на которой чуть-чуть напоминал её значок, и проговорил:
– Почему я пишу о твоём будущем в прошедшем для тебя и для меня времени? Не потому ли, что это будущее никогда уже не будет моим настоящим?.. Понимаешь, откуда взяться прошлому без будущего? Если зачеркнуть будущее, оно не сможет стать прошлым. Зачёркнутое не станет ничем.
– Я не буду зачёркивать, – пообещала она – ему и себе, и снова открыла сотни раз перечитанную и всё ещё недочитанную книгу в красном переплёте с непонятным рисунком посередине обложки.
И всё же подумала, что бывает будущее, которого не будет, потому что всё оно у человека уже было. И бывает такое, которого не будет потому, что настоящее, непрошенно и неизбежно, становится прошлым и в будущее не превращается. Да, именно так: если у будущего не было настоящего, то и будущего не будет.
И ещё подумала, что множественного числа ни у какого у будущего нет.
А всё, что у него есть, – это настоящее, которое удалось уберечь от превращения в прошлое.
Тяжёлая, как всегда, университетская дверь чуть было не хлопнула меня по одному месту.
«Хорошо, что «не», – в меру испугалась я.
«Хорошо, что только по одному», – улыбнулась я сама себе.
Домой идти хотелось, но не хотелось спешить.
– Привет, Анюта!
Вадик ждал меня у выхода с букетом. С букетиком, выглядевшим вполне как букет.
– Вот, это тебе, имени тебя.
Я где-то читала это сравнение, – или правильнее сказать «метафору»?
Улыбнулась ему:
– Глаза у меня подкачали. Наверно, синие были бы в самый раз, но у родителей получились только карие.
Вадик рассмеялся:
– Твои родители молодцы. Что бы они ни запланировали изначально, у них всё равно получилось ещё лучше задуманного.
У его жены глаза больше соответствовали букету, который он подарил мне, он как-то рассказывал. Её звали Таней, а к этому имени лучше всего подходит именно синий цвет. «Именно к имени»…
Я понюхала букетик-букет, но анютины глазки ведь не пахнут. Мы пошли через почти бесконечную площадь куда глаза глядят, у меня было бесконечно же много времени, можно было думать о чём хочется.
Мы шли, расстояние не было пионерским. Но оно было.
«Неужели меня приняли в штат? – снова подумала я. – Впрочем, я ведь всегда была круглой отличницей».
– Я прошёлся от вокзала пешком. Когда едешь в трамвае, время плетётся вместе с ним и спотыкается на стыках, а когда идёшь и несёшь анютины глазки, оно не подводит. Успевает за тобой. Вернее, за мной, конечно.
«В школе, правда, самую чуточку не хватило до золотой медали: написала «большевицкий».
– Как по-твоему, Вадик, я очень круглая?
Мы рассмеялись, как зрители на КВНе или капустнике.
Он не обнял меня: расстояние, как всегда, было.
Разве что мысленно – и я почувствовала.
«Это самый молодой кандидат наук в истории нашей кафедры, – торжественно объявил Валерий Викторович. – Совсем недавно вышла из комсомольского возраста – и нате вам!»
Теперь можно носить на сердце тот значок, который ему – сердцу, конечно, а не Валерию Викторовичу, – милее.
Почему-то сдуру показалось, что тогда хлопнула не дверь, а Валерий Викторович. Можно подумать, что он кого-нибудь вот так когда-нибудь хлопал. Разве что кому-нибудь.
– В поезде было пусто, – Вадик улыбнулся невесело. – Без тебя иначе не бывает. Зато я сочинял пьесу.
Ранним утром в купе – празднично одиноко, пусть там и есть ещё кто-то. Празднично и тихо. Всё, что не тишина, – шум. А ранним утром в купе тихо и солнечно. Шум остался в закончившемся вчера, растворился в пролившемся сквозь уже раздвинутые занавесочки солнечном свете. Этим светом умываешься, смывая с лица общественную воду, вовсе не похожую на туалетную, хотя раз она в туалете, то, значит, туалетная? Его пьёшь, запивая чай. Я бросила в стакан оба кусочка сахара, который проводница принесла в крохотной пачечке с нарисованным поездом. Его вдыхаешь глубже, чем застывший, застоявшийся за ночь вагонный воздух. Нет, не так: им дышишь вместо вагонного воздуха.
