Вашингтон, 22 июня 1950 года
147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности
– Сообщите, пожалуйста, ваше полное имя и нынешнее место жительства.
– Мария Магдалена Эпрон, Хестер Хаус, Хестер-стрит, 35, Нижний Ист-Сайд, Нью-Йорк.
– Давно ли вы там живете?
– Больше года, с февраля 1949-го.
– Дата и место рождения?
– 10 октября 1912 года, Гросс-Пойнт-Парк, Детройт, штат Мичиган.
– Ваша профессия?
– Актриса.
– Чем вы занимаетесь в настоящее время?
– Преподаю театральное искусство.
– Не играете, только преподаете?
– Да, в Актерской студии в Нью-Йорке.
– Присутствует ли здесь ваш адвокат, мисс?
Она только покачала головой.
Я, как и все присутствующие, не спускал с нее глаз. Красавица! Выразительное лицо, чувственные, щедро накрашенные губы, угольные волосы, приподнятые шиньоном. Несмотря на черное строгое платье, схваченное на груди серебряной брошечкой, ей можно было с легкостью дать на пять-шесть лет меньше ее возраста. Фотография этой женщины вполне годилась на обложку журнала, собирающего голливудские сплетни. Однако в ее темно-синих глазах, которые иногда становились непрозрачными, как китайский лак, читалась совсем не гламурная история.
Меня зовут Аллен Г. Кёнигсман. В ту пору я вкалывал репортером «Нью-Йорк Пост». Уже три-четыре года свирепствовала охота на коммунистов. Маккарти и его шайка убедили всю страну, что Голливуд и театры Восточного побережья кишат агентами Сталина. Каждый актер, режиссер, сценарист трепетал в ожидании повестки от КРАД, Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Мне уже пришлось наблюдать многих знаменитостей, вызванных на ковер. Включая таких гигантов, как Хамфри Богарт, Кэри Грант, Лорен Бэколл, Жюль Дассен, Элиа Казан, Брехт, Чаплин. И все лезли из кожи вон, чтобы представить себя добропорядочными американцами и ярыми антикоммунистами. Но список обвиняемых не иссякал. Его называли «черным списком» Голливуда… Точней бы сказать, – «траурным». Попавшим туда приходилось распрощаться со студией, поставить крест на карьере и сменить профессию. Кое-кто еще поплатился разводом. А некоторые предпочли и вовсе покончить с собой. Гнусное времечко.
Меня тошнило от этих слушаний. Можно было и вовсе разочароваться в человечестве. Но такая уж была моя работенка, и глаз уже стал наметанным. Поэтому я сразу отметил, что женщина, в тот день проходившая через горнило Комиссии, сильно отличалась от своих подруг по несчастью. Не только тем, что я не встречал ее имя в титрах, не это главное. В первую очередь повадкой – тем, как она сидела в кресле, своей манерой складывать руки. Так же и невозмутимостью. И не было в ней ни тени жеманства, свойственного голливудским старлеткам, притом что ее глаза и губы будто сулили блаженство всем и каждому. Разумеется, она не уступала им красотой, но явно не благодаря гримерам «Метро Голдвин Майер» или «Уорнер Бразерз». Я бы дал голову на отсечение, что эта женщина изрядно хлебнула жизненной правды в своем личном кинофильме.
Поскольку она так и не ответила, Вуд вздернул бровь в знак нетерпения. Сенатор Дж. С. Вуд уже год как председательствовал в Комиссии. Это был кругленький человечек всегда в одном и том же чудовищном галстуке – желтом в синюю полоску. Он считался дружком Рейгана, возглавлявшего Актерскую гильдию. Полгода назад они на пару составили список артистов, подозреваемых в симпатиях к коммунизму. Помню, что Мария Эпрон там не значилась.
Вуд стукнул своим молоточком и подался к микрофону.
– Отвечайте да или нет, мисс Эпрон. Присутствует ли здесь ваш адвокат?
– Как видите, со мной рядом никого нет, – и она кивнула на пустое соседнее кресло.
Улыбнулся не только я один. У нее был акцент. Небольшой, но все-таки заметный. Вовсе не свойственный берегам Мичигана. Такой акцент немецким и польским эмигрантам не удавалось искоренить в двух-трех поколениях.
В отличие от обычных слушаний зал отнюдь не ломился от публики. Кроме копов, торчавших в дверях и по краям трибуны, сенаторов и других членов Комиссии, стенографисток, двух операторов, направленных Конгрессом, всего четверо нас, репортеров. Вуд объявил заседание закрытым, что позволяло избавиться от зевак и отсечь лишних журналистов.
КРАД обожала устраивать грандиозные спектакли. Но иногда «закрытые двери» служили наилучшим средством привлечь внимание прессы к вовсе не знаменитому свидетелю. Ведь любой репортер просто умрет от любопытства, если перед его носом захлопнут дверь. Но я в данном случае оказался среди счастливчиков, допущенных на заседание.
Почему?
Да, вопросик на засыпку. Я отнюдь не ходил в любимцах Комиссии. И вообще не в моем обычае выть в унисон с волчьей стаей. А два-три раза я так прямо и написал, что методы КРАД только позорят нашу страну. И все-таки удостоился картонного билетика, сделавшего меня
