Юстус Липсий (1547—1606) считается основателем неостоицизма, который сделал для древних стоиков то, что до него сделал для платонизма Марсилио Фичино, а после – Пьер Гассенди для эпикурейства. Подобно Фичино и Гассенди, работа Липсия заключалась в том, чтобы сделать группу языческих античных философов приемлемой для современной христианской аудитории. Элементы стоической философии вызывали восхищение у мыслителей Средневековья и раннего Возрождения, особенно элементы их этики, а сочувственному восприятию стоика Сенеки способствовало распространение серии писем, которые, как считалось, были написаны между Сенекой и Святым Павлом. Однако когда дело дошло до их физики, все стало сложнее. Одно дело – высокодушные рассуждения о добродетели и безразличие к имуществу, но совсем другое – убежденный детерминизм, отрицающий свободу воли, чудеса и даже ограничение воли Бога. По мере того как восстановление античной литературы в эпоху Возрождения (в сочетании с появлением книгопечатания) приводило к расширению круга античных доксографических источников, христианские поклонники стоицизма все чаще сталкивались с неудобными доктринами, которые они не могли так легко принять. Будучи как раз таким поклонником, Липсий решил представить своим современникам версию стоицизма, которая столкнулась бы с этой проблемой лицом к лицу. Он сделал это в своей работе «De Constantia» 1584 года, которая оказалась настолько популярной, что выдержала множество изданий и была переведена на все основные языки мира. В этом произведении, написанном в форме диалога в двух книгах, Липсий представляет стоицизм как противоядие от превратностей судьбы. В частности, это попытка примириться с собственным опытом Липсия, ставшего жертвой потрясений гражданской войны. Ужасы, порождаемые такими конфликтами, он называет «общественным злом» (mala publica). Однако, как стоик, Липсий привержен утверждению, что эти внешние события, строго говоря, сами по себе не являются ни добром, ни злом, и задача De Constantia – предложить аргументы, призванные подорвать эмоциональное воздействие таких событий. Он делает это, предлагая четыре аргумента о природе таких общественных бед: (1) они навязаны нам Богом; (2) они необходимы и являются результатом судьбы; (3) на самом деле они могут быть выгодны для нас; и (4) на самом деле они не являются ни тягостными, ни необычными. Однако между первым и вторым аргументами существует потенциальное противоречие: общественное зло навязано Богом, но оно также необходимо. Если они необходимы, то должен ли Бог навязывать их? Если да, то ограничивает ли всемогущество Бога необходимость? Именно утверждение, что общественное зло, как и все другие события, необходимо и является продуктом судьбы, создает проблему, и чтобы решить ее, Липсий в ходе второго аргумента, касающегося общественного зла, создает таксономию различных концепций судьбы. Признаваясь в восхищении стоиками, Липсий в ходе этой таксономии излагает стоическую теорию судьбы, но затем дистанцируется от нее, описывая ряд способов, с помощью которых то, что он называет «истинной судьбой» (verum fatum), отличается от стоической позиции. Короче говоря, Липсий утверждает, что стоическая теория судьбы проблематична для христианина и, следовательно, может быть принята только после ряда модификаций. Модифицированная позиция, которую Липсий представляет под заголовком «истинная судьба», часто воспринимается как его собственный отличительный «неостоицизм». Двадцать лет спустя Липсий вернулся к тому же вопросу, но, как оказалось, с совершенно иной точки зрения. В 1605 году, за год до своей смерти, Липсий опубликовал великолепное фолиант-издание прозаических произведений Сенеки, содержащее жизнь Сенеки, введения к каждому из его произведений, а также подробные комментарии. В качестве дополнения к этому изданию Липсий также опубликовал за год до этого, в 1604 году, два тома, предлагающих всестороннее введение в стоическую философию: «Manuductio ad Stoicam Philosophiam» и «Physiologia Stoicorum». В этих работах впервые были собраны и систематизированы многие древние доксографические свидетельства о стоицизме как философской системе…
От меня, читатель, не ускользнуло, что в этом новом жанре письма мне уготованы новые суждения и порицания, как со стороны тех, кто находит это занятие мудростью поразительно неожиданным для того, кого они считали приверженцем более очаровательных областей культуры, так и со стороны других, для которых все, что было сделано после древних в этом исследовании и на этой арене, будет считаться ничтожной мелочью. Ответить обоим этим критикам – в моих, нет, даже в ваших интересах. Первая группа, как мне кажется, ошибается двумя совершенно разными способами: пренебрежением и вниманием. Вниманием, потому что они считают, что должны совать свой нос в чужие исследования и действия. По невнимательности – потому что они делают это недостаточно внимательно и осторожно. Ибо, признаюсь им, эти холмы и дали муз никогда не захватывали меня настолько полно, чтобы я не обратил свой взор и разум одновременно к более требовательной Божественной материи. Я имею в виду философию, изучение которой уже с детства доставляло мне столько удовольствия, что, казалось, я могу ошибиться в своем юношеском энтузиазме, и меня нужно было сдерживать и тормозить. Мои учителя из Убии знают, что у меня вырвали из рук все книги, отобрали мои записи и заметки, которые я кропотливо собирал из всех обрывков толковников. Впоследствии я также не изменился. Во всем этом курсе обучения, если не по негибкой прямой, то все же по кривой, я знаю, что стремился к тому столбу Мудрости. А не тем путем, которым идет толпа «философов», которые, ошибочно поддавшись трудностям словесной хитрости или ловушкам расспросов, плетут и переплетают не что иное, как хитроумную нить споров. Они зацикливаются на словах или заблуждениях, проводят все свое время на подступах к философии и никогда не видят ее внутренних святилищ. Они считают философию источником удовольствия, а не лекарством, и превращают самый серьезный инструмент жизни в какую-то игру пустяков. Кто из них следит за моим характером? Кто усмиряет свои эмоции? Кто ставит конец или предел страху, кто – надежде? На самом деле они настолько уверены, что все эти вещи не направлены на Мудрость, что думают, что те, кто занимается этими вещами, делают что-то другое или вообще ничего не делают. И если вы посмотрите на их жизнь или суждения, то даже в самом сброде вы не найдете ничего более нравственно грязного, что касается жизни, и ничего более глупого, что касается суждений. Как вино, для которого нет ничего полезнее, для некоторых является ядом, так и философия для тех, кто злоупотребляет ею. Но у меня другая идея: постоянно поворачивая свой корабль от грубости софистики, я направляю все паруса к одному порту – спокойному разуму. Я хотел, чтобы эти книги были главным доказательством моей учености, без обмана. Но на самом деле, утверждают другие, древние делают то, что делаете вы, лучше и богаче. Я признаю, что некоторые вещи они делают лучше, но отрицаю, что все они делают лучше. Писать о характере или эмоциях выборочно, вслед за Сенекой и божественным Эпиктетом, по моему мнению, у меня не хватает духа и смелости, но если я пишу о вещах, которых они даже не касаются, а я уверенно утверждаю, что никто другой из древних этого не делает, то почему люди презирают меня и почему они не соглашаются? Я искал избавления от общественных бед. Кто делал это до меня? Пусть исследуют тему или расположение: они признают, что это моя заслуга. А что касается самих слов, то уместно сказать: в нас нет недостатка, чтобы мы шли к кому-то просить милостыню. Наконец, пусть они знают, что я написал много других вещей для других, но эта книга – прежде всего для меня: другие были для моей репутации, а эта – для моего здоровья и безопасности. То, о чем когда-то кто-то остроумно написал, я провозглашаю искренне: «Мне достаточно нескольких читателей, достаточно одного, не достаточно ни одного». Я лишь прошу, чтобы тот, кто возьмется за эту работу, посеял в себе семя понимания, как знающего, так и прощающего. Так что, если я случайно где-нибудь оступился в вопросах провидения, справедливости и судьбы, особенно при попытке подняться выше, пусть люди простят меня, потому что с моей стороны нет ни злого умысла, ни упрямства, а только человеческая слабость и тусклость. В конце концов, позвольте мне учиться у них: Я добьюсь того, что никто не будет так быстро давать советы, как я, чтобы измениться. Остальные пороки я не отрицаю и не умаляю в своей натуре, но упрямство и стремление к ссорам я искренне презираю и стараюсь искоренить. Процветайте, дорогой читатель. Пусть это произойдет с вами отчасти благодаря этой книге.
