Охра

Летчика не любили в городе. Если он не летал, то пропадал где-то с друзьями. Все нормальные мужики давно женились и завели детей, а он предпочитал забраться на крышу с бутылкой вина и шальными глупостями вроде клубники или роскошной лондонской ветчины. Иногда он гулял с Мэри, но не дальше городских парков, стараясь быть с ней в компаниях чаще, чем наедине. Летчик никогда не звал Мэри на крышу, как она его – к себе домой, и точка соприкосновения их орбит находилась где-то между горизонтальной поэзией (но в будущем) и вертикалью её крепкого характера.

Мэри работала официанткой в прокуренной рюмочной рядом с домом летчика. Мэри изначально была Машей, но, завоевав звание первой красавицы, лично повысила себя у зеркала. К "Мэри" добавились помада и ресницы, красное платье в горошек и вымуштрованное хорошее настроение. Она верно знала, чего желать, как это получить и что делать дальше. К сожалению, летчик вместе с петербуржской пропиской в качестве приятного бонуса находились в середине списка желаний Мэри, и она приближалась к штурму лётчика стремительнее, чем тот – к небесам.

– Знаете, какая зарплата у летчиков?, – круглила глаза Мэри и разливала эспрессо из дутого кофейника с липкой ручкой. В кафе не было посетителей – кофе достался сотрудницам с тяжелой судьбой и двумя докторскими на короткий обеденный перерыв.

– Одна, два, ать!, – последней официантке Мэри делала фигу на носу и смеялась. Подружки смеялись в ответ. Идиллия.

– А когда вы поженитесь?, – мечтательно тянула буквы "О" Катя с северным акцентом.

– Фи, поморка, кто такие вопросы задает, – дергала носиком Мэри. Она была чудо как хороша.

– Сама ты поморка!, – Катя поправляла очки и доставала очередную книгу о том, как завоевать богатого мужчину, – На вот. Быть красоткой уже не модно.

– А такие книги читать – модно?, – перебила Катю повариха Алена, блестя веснушками и уставшим от работы лбом, – Я бы взяла томик Бродского на свидание.

– Как это по-петербуржски!, – восхищалась третья, Дарья. Она приехала из Москвы, потому что однажды купила билет в Петербург и встретила того самого волшебника на Парке Победы, про которого рассказывают все приезжие, но никогда – петербуржцы. Дарья верила в знамения – решила остаться. Она знала, как жить, дышать, есть и спать "антуражненько", а также слова "бадлон", "поребрик" и "парадную". Дарья была подготовлена и до зубовного скрежета целеустремленна.

– Книги он не читает, – вздохнула Мэри, – И мне они не помогут. Вот почему Раскольников смог убить старушку, а я просто подвинуть, вот на столечко подвинуть его мамашу – нет?

Мать летчика и вправду цепко вросла в жизнь. Не была она примером для остальных матерей, чтобы летчик с сестрой вспоминали про наваристый борщ и котлеты. Не была она женщиной эпохи Блока, овеянной шелками и туманами, которой без салфеток целовали руки и при ком натужно реверансились, посещая салуны. Не была тетя Софочка и женщиной эпохи Мандельштама, разрезающей гланды протяжными лозунгами, курящей навзрыд и бросающей едкие цитатки из запрещенного самиздата, еле терпящей сына и остальных детей. Да что там, и современной она тоже не была. Мать летчика повторяла "Софочка, сделай кофочку" каждый раз, когда мешала в турке растворимый кофе и какао "Золотой ярлык", обильно посыпая пойло чёрным перцем, корицей и гвоздикой. Затем она жевала гвоздичные шляпки, сплёвывала в чашку, выпивала залпом и тушила в фарфор самокрутки, кряхтя, как матушка в цветочном квартале Киото, обители гейш и торговцев рыбой.

Тетя Софочка ругалась на лётчика за безрассудство, преклонный возраст (целых 26 лет) и развод в прошлом. Бывшая жена летчика более чем устраивала мать и сестру, была работящей, прилежной, чистенькой лицом. Никому рот не затыкала, улыбалась, сплетничала, но в меру, слушала, но в меру, говорила – и тоже в меру. В общем, своя была. Но сбежала с каким-то столяром, втихую, оставила вещи и любимый лак для ногтей. Бежевенький, как мать ей и советовала. Слухи ходили, будто просила бывшая жена уехать с ней, но летчик тянул и тянул со сбором вещей, пока совсем не устал от полоумных женщин и не прожил неделю на чужом чердаке в грязи и запитии, предоставив матери, сестре и жене сидеть по разным комнатам в напряженном молчании. Жены тогда и след простыл. Ну, было и было.

Мать летчика хотела внуков, но к браку сильно не склоняла. С Мэри точно. Ведь тогда зарплата летчика делилась бы не на три, а на четыре носа. Какой спрос с официантки? За Мэри ухлёстывало полгорода, найдет себе и получше, и побогаче. Не для того летчик в детстве вокалом занимался, в морскую академию поступал, в Москву уезжал, в Петербург возвращался и выпиливал лобзиком из фанеры замечательные потешки для ярмарки. Не для того.

Тетя Софочка мечтала о простых, доступных каждой порядочной женщине вещах. Она хотела, чтобы сын образумился, стал самостоятельным и не нагружал её заботами, но оставался жить с ней и чтобы отдавал всю зарплату, а иначе какой толк рожать сыновей? Тетя Софочка хотела, чтобы Марина, старшая дочь, вышла замуж в преклонные тридцать пять лет. Тогда Софочка могла бы хвастаться, что у неё два сына, а не сын и дочь-прислужница, что научилась разве что котлеты вертеть. Мечтала София и о богатой невестке. Чтобы с квартирой, да с мозгами. Умом и летчика не обидели, да только ум был тот ненужный, странный был ум. Летчик мог, к примеру, долго рассуждать о небе. Сядет, чай нальет и рассказывает, какая у неба синева, да как не видно за небом ничего, и что кроме небо ничего и никого не нужно, если хоть раз это небо увидел. В общем, умно, да бесполезно. Тетя София, иначе матушка, иначе кормилица (хоть на себя эту роль давно взял летчик, а до смерти отца, царствие ему небесное, матушка все равно была на содержании), надеялась найти крепкую барышню, лучше не городскую, лучше деревенскую, чтобы с руками – за домом ходить Софочка уже устала, годы не те. Да и сестрицу просить зазорно – та белоручкой выросла, вся в мать. Пусть в доме будет молодая – на нее можно и голос сорвать, и котлеты повесить.