– Нюрка! Нюрка! Де тебе лихоманка носить? Папанька вона – уезжать собралсы.
– Ды здеся я! Не шуми!
По огороду бежала маленькая светловолосая девчушка, её голые пятки сверкали в картофельной ботве. В худеньких руках она сжимала подол своего ситцевого платьица.
– Вот, папань! – сказала подбежавшая дочка и протянула отцу три маленьких колючих огурца. – Эт тебе! На дорожку. Я их ишо вчерась приметила и лопушком накрыла, шоб Шурка не сорвала.
– Дюже надо! – возмутилась сестра. – На мне и так он – и скотина, и стряпня. А огород – энто твоё будить!
– Ну-ну! Не ругайтеся, девчатки!
Василий подошёл к старшей дочери. Невысокая, плотная, черноглазая Шура держала в руках отцовскую походную сумку. Шуре было четырнадцать – самая невестинская пора по станичным меркам. Многие соседские казаки, присматривающие будущих жён для своих сыновей, прочили симпатичную, работящую Шуру себе в снохи.
Василий взял сумку, положил туда Нюркин гостинец и пристегнул к седлу. Приобняв Шуру за плечи и поцеловав в макушку, сказал:
– Гляди, дочка! Покуда мать хворая, ты за всех отвечаешь.
– Ничё, папань! Не переживай! Справлюся.
Отец поднял на руки младшую, прижал её к колючей щеке.
– А ты, стрекоза, сестру слухайсе! Поняла?
– Поняла, папань! Поняла! Ты тока побыстрей назад возвертайси, а то как мы тута без тебе?
– От как врагов побью, так и возвернусь!
Нюрка зашептала в самое ухо отцу:
– Папань… а враги хто? Немцы?
– Да нет, дочка, враги – наши…
– Энто как так? Враги и наши?
Василий пожал плечами:
– Да я и сам не пойму как…
Поставив дочку на землю, он окинул взглядом своё подворье, перекрестился.
– Ну, с Богом!
И, запрыгнув в седло, помчался догонять свою сотню, скрывшуюся за станицей. На дворе стоял июль 1918 года…
– Нюрка! Тебе там чё, на цепку посадили? А ну иди в хату! Мамку покормишь!
Отскочив от плетня, девчушка побежала выполнять сестринский наказ.
На кровати, стоявшей возле окошка, лежала Пелагея. Её глаза были закрыты, волосы разметались по подушке, а щёки рдели нездоровым румянцем.
– Мамань, ты как? – спросила Нюрка.
Пелагея открыла глаза, улыбнулась и слабым голосом ответила:
– Ничё, доча, сёдни уже луччи. Дасть Бог, скоро встану, а то замучила вас.
– Ты лежи, лежи! Мы с сестрицей сами управимси.
Шура налила в миску борща, отрезала небольшой ломоть хлеба, поставила на табурет рядом с кроватью.
– Корми! – сказала она сестре. – А я покуда молочка согрею.
Мать взяла кусочек хлеба, поднесла к лицу:
– Ой, пахнить-то как! Свежий?
– Ага! – ответила старшая. – Мы с Кондратьевной ночью пекли. Папанька тожа с собой узял.
Кондратьевна была одинокой старухой, жившей по соседству. Её муж давно умер от тифа, а единственного сына ещё в четырнадцатом году убили на фронте. Вот и тулилась она к семье Василия: надо ж куда-то голову приклонить на старости лет.
В люльке, висевшей под потолком, закряхтел Гришка. Нюра покачала её.
– Потерпи, казак, щас мамку накормим. Потом тебе.
Гришка родился в конце июня. Он был крепким, здоровым, крикливым пацаном. Роды были тяжёлыми, и Пелагея до сих пор не могла оправиться. Хорошо хоть Гришка не был капризным. Кричал он громко и требовательно, но только когда был голоден или мочил пелёнки.
К вечеру, управившись с делами, прибегала Кондратьевна. Она приносила свежие отвары трав для Пелагеи и купала Гришку, добавляя в воду полынь и душицу.
– Бабань, а ты зачем у тазик травки кладёшь? – спрашивала маленькая Нюрка.
– А энто, унучь, шоб никакая болячка не прыключилась, шоб Гришка наш здоровеньким рос. Нам же на кажную болесть Господь дал лекарству, тока не усе про энто знають и топчуть травку-матушку зазря.
– Бабань, а ты мене научишь травки разбирать, иде какая?
– Научу, Нюрань, научу, чё ж не научить.
Через пару недель Пелагея стала подниматься, потихоньку втягиваясь в житейские дела. Она готовила еду и нянчилась с Гришкой. Частично освободившаяся Шура кинулась заготавливать сено для коровы, благо травы было полно и погода стояла замечательная, жаркая и сухая.
А вот Нюрке, смотревшей за огородом, такая сушь добавляла забот. Целыми днями, взяв два небольших ведёрка и коромысло, она бегала на речку бессчётное количество раз. Днём таскала воду в кадушки, чтобы она грелась на солнышке, а вечером поливала грядки. Труды её не были напрасны: огурцов, помидоров, перца было навалом, а огромные кочаны капусты, стоявшие рядком, были похожи на разряженных в пышные юбки казачек. Кукуруза, подсолнухи, горох, грядки фасоли – чего только не было у маленькой огородницы!
Приходившая по вечерам Кондратьевна хвалила девчат.
– От, Паша, – говорила она матери, – каких тебе помощниц Бог дал! Золотые девчаты! Умницы!
К концу августа мать окончательно поправилась. От Василия пришло два письма, в которых он сообщал, что жив и здоров, надеялся на Покров вернуться домой. Получив добрые вести, Пелагея светилась от счастья, работа закипела веселее. С двоюродным дядькой мужа, убиравшим их хлеб, она ездила несколько раз на мельницу. Муки для себя и отрубей для скотины было достаточно. Часть урожая пришлось отдать дядьке за труды, но и так, по прикидкам Пелагеи, хлеба должно было хватить до новины.
