– Горгона! Как есть горгона!
– Цыц ты, валенок!
Утро стариков Колымагиных начиналось обязательным скандалом, транслируемым на весь двор через открытое окно.
Захлопали форточками соседи, а студент Семакин из седьмой, наоборот, открыл окно и врубил на полную мощность «У самовара я и моя Маша» в какой-то омерзительно-блеющей записи.
Скандалили Колымагины всегда. Практически с того самого дня, как Костя Колымагин, тогда еще двадцатилетний оболтус и по совместительству токарь второго разряда, привел в дом молодую жену – выпускницу торгового техникума Аннушку Мезенцеву.
Сначала ругались редко. Да и не ругались даже – так, Костя гаркнет на Аннушку, если она зачитается любимыми «Тремя мушкетерами» и сожжет ужин, а Аннушка плачет потом на кухне. Потом Аннушка научилась отстаивать свои интересы. А вскоре у нее открылся дар сочинять трехэтажные экзотические ругательства, и супруги уже дня не могли прожить, чтоб не поупражняться в искусстве слова. Соседи усвоили привычку закрывать окна при первых признаках грядущего скандала. Некоторые чувствительные натуры даже выскакивали во двор и уводили оттуда детей. Неуведенные дети прекращали игры, открывали рот и внимали Колымагиным. Впитывали, можно сказать, всем нутром эти уроки живого великорусского языка.
В этом году Колымагины могли бы отметить золотую свадьбу. Если бы вспомнили. Но они не вспомнили, а напомнить было некому – детей не случилось, друзей не осталось. Но даже если б они и вспомнили, то старик все равно праздновать бы отказался, ибо c возрастом стал патологически скуп. Как на пенсию вышел, даже пить перестал – экономил. Деньги складывал в тайничок, хитро устроенный под половицей. Говорил, на похороны. Жене места не показывал. «Да как же я их найду, когда хоронить тебя буду, валенок ты дырявый?» – кипятилась та. «Не дождесся, горгона!» – запальчиво отвечал старик.
Сейчас ругались как раз из-за денег. Старуха перебирала шкафы и обнаружила, что осеннее пальто ее сожрала моль. В связи с этим она категорически заявила, что пенсию свою целиком потратит на новое пальто. Потом немножко подумала и потребовала от старика доложить из своих, если пенсии не хватит. На что старик ответил знаменитым «Не дождесся!» – и понеслось. У самовара я и моя Маша.
Ругались, впрочем, в этот раз недолго. Минут сорок всего. Атмосфера все накалялась, и когда у Колымагина перестало хватать аргументов, он, разъярившись, замахнулся на жену газетой. Старуха отшатнулась, потом зачем-то схватилась за сердце, охнула и упала. И лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами, даже не пытаясь продолжить дискуссию. Старик с облегчением вздохнул: то-то же! Потом сказал: «Ну, хватит цирк тут устраивать!» Потом присел рядом со старухой и стал ее трясти. Никакого результата. Голова старухи моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, глаза не открывались. Зато открылся рот – страшно, как у мертвой. От испуга Колымагин вспомнил ее имя и позвал тихонько: «Анна!». Жена не отзывалась. Кинулся к телефону, вызвал скорую. Пока ждал, сидел рядом с женой и думал, что если она оклемается, то непременно купит ей пальто, будь оно неладно.
Приехали быстро. Врач оказался молодой, смешливый. Осмотрев старуху, уже пришедшую в себя, но продолжавшую лежать на полу с закрытыми глазами и молчать, хмыкнул: «Удивительно здоровый для своих лет экземпляр» – и велел укладывать ее на носилки. Колымагину дал номер телефона – звонить, узнавать, куда старуху доставят.
– А она не помрет? – выдавил из себя старик, когда доктор уже закрывал за собой двери. – Пальто покупать собирались…
– Непременно помрет, – врач остановился на пороге, повернулся и серьезно поглядел на Колымагина. – Вопрос – когда! – и, довольный шуткой, заржал. – Не дрейфь, дед, все там будем. Может, и поживет еще. Звони, – и ускакал вниз по лестнице. Колымагин закрыл дверь и почему-то заплакал.
Целую неделю он не звонил по страшному номеру – боялся, а вдруг скажут, что жена умерла. В доме стояла тишина и кончились продукты. Выходить на улицу не хотелось. Наконец, он насмелился. Холодный женский голос сообщил: жена лежит в десятой больнице, отделение кардиологии, пишите адрес, телефон. «Жива, значит!» – с облегчением подумал Колымагин. И сразу разозлился: «Ходи к ней теперь, передачи носи! Не пойду. Выпишут – сама явится!» Потом все-таки собрался, купил в магазине яблок и печенья и пошел.
В отделение его не пустили, велели ждать в холле. Стал ждать. Вокруг пациенты встречались с родственниками, в углу возле лестницы целовались мальчик в джинсах и девочка в больничном халате. Девочка сжимала в руке букет и, казалось, вот-вот его уронит. Обоим было не больше семнадцати. Проходя мимо, Колымагин взглянул на них. Что-то ёкнуло в груди, и он отвел взгляд. Потом ходил уже так, чтобы не видеть эту парочку.
Старуха все не шла. Хотел было попросить у регистраторши узнать, придет ли она вообще. Передумал, решил прийти в другой раз. Вдруг его окликнули. Старик обернулся. Перед ним стоял доктор – седой, бородка аккуратно подстрижена, халат наглажен, ботинки начищены. Противный такой.
