Ночь, тяжёлым густым мазком художника, ложилась на полотно города – всего несколько минут, и серые вечерние тени растворились в этой всепоглощающей темноте, только на нескольких главных улицах и площадях неоновые вывески и ослепительная декабрьская иллюминация бросали вызов неизбежному её приходу. Там бурлила и била ключом предновогодняя кипучая деятельность – сияли витрины работающих допоздна магазинов, зазывалы, вырядившиеся в причудливые одеяния, так и норовили, невзирая на статус и возраст прогуливающихся, завлечь их в свои увеселительные заведения, у бесконечных баров и рестораций, эпатирующих своими названиями, толклись вышедшие на перекур. Вдоль проспекта беспрерывно неслась человеческая толпа, разделённая на две части направлением своего движения. Люди иногда не могли разминуться, врезались друг в друга – чаще это заканчивалось грубоватыми, но всё же, взаимными извинениями. Но стоило отойти, от этого сосредоточия веселья и самообмана, в сторону буквально сто метров, как ты оказывался в другом мире. Здесь реклама светилась не так ярко, заманчивых мест было совсем немного и веяло непривычной умиротворённостью, а совсем редкие прохожие, словно недоумевая, как они здесь оказались, старались быстрее проскочить туда, куда их так влекло праздничное настроение. Здесь ночь вступала в свои права гораздо раньше…
По заснеженной улице большого северного города, с трудом переставляя ноги, медленно брёл старик. Со стороны казалось, что идёт вовсе не человек, а переваливается непонятный чёрно-серый шар, так много всего на нём было надето. Каким-то странным наростом смотрелся рюкзачок, горбом прицепившийся к спине. Для сохранения тепла, старику приходилось жертвовать скоростью движения, и укутываться во всё, что удалось раздобыть к началу холодов. Количество и своеобразие вещей могло поразить неискушённого наблюдателя. Зима выдалась с обильными снегопадами, снег был везде – падал на его старую, кроличью шапку, отчего она разбухала от влаги и совсем не грела, на рукава куртки – их приходилось постоянно отряхивать, а тяжёлая, от налипшего снега, обувь превращала каждый шаг в маленький подвиг. Улицы, по которым он передвигался, были плохо почищены, – на тротуарах зачастую оставалась только узенькая тропинка для пешеходов, он же старался идти с краю, чтобы случайно им не помешать. От этого, ноги его были постоянно в снегу и всегда промокшие. Но старик знал – это меньшее из того зла, что могло с ним случиться. Идя посередине, можно было легко нарваться на неприятности – обычный прохожий спокойно мог отпихнуть его в сторону со своего пути, а он вряд ли бы удержался на ногах и тогда бы искупался в снегу целиком. Для своих маршрутов, он выбирал улицы подальше от центральных. Там тротуары были убраны от снега, но и свидание с полицией было гарантировано. Почему он так боялся полиции, старик и сам точно не знал. Где-то, когда-то, от своих товарищей по уличной жизни он слышал рассказы про то, как их брату, если кто попадал в отделение, запросто могли пришить какое-нибудь нераскрытое дело. В его голове смутно всплывали полузабытые слова, такие как висяк, глухарь, жмур – термины, которыми рассказчики щедро украшали свои истории, для придания им пущей значимости. За всё время, проведённое на улицах, он в полицию не попадал ни разу, но одна из встреч с ними закончилась для него знакомством с их дубинками и ногами, обутыми в грубые армейские ботинки. Он тогда легкомысленно, сам не помня как, оказался на одной из ярко освещённых парадных улиц, и тычками дубинок был выдворен в ближайший переулок, где ему и добавили уму-разуму, чтоб неповадно было лезть, куда не следует. Целую неделю он провалялся в лёжку – больно было даже пошевелиться, не то, что идти на промысел. Благо случилось это летом, месяц, два позже – он бы не выкарабкался, скорее всего, замёрз бы. И понял он, впервые так отчётливо, как мало ему нужно, чтобы потерять свою жизнь. Как она хрупка и невесома. Что всего пары уверенных ударов полицейской дубинкой, от довольного собой и своей властью молодчика, ему хватит за глаза. После этого урока он зарёкся – гулять только по незначительным улицам. А гулять, если так можно назвать его скитания, с наступлением осени было сродни жизни. Не двигаешься – не живёшь. К сожалению, это простое правило, дававшее шанс выжить, переставало работать с наступлением морозов. Тут уже одного движения становилось мало, – нужно было найти место, где можно их переждать, выбираясь только на поиски еды. Приходилось искать открытые подвалы, но чтобы туда проникнуть, нужно было подловить момент, когда кто-то входил или выходил из подъезда, да не нарваться при этом на агрессию со стороны жильцов. По счастью, те брезговали прикасаться к бездомным, поэтому, как правило, ограничиваясь своим социальным превосходством, использовали ненормативную лексику и оскорбления, чтобы выгнать их обратно, на улицу. Ну и угрозы полицией, само собой. Зимой, самой большой удачей было найти ремонтирующуюся или открытую по каким-то иным причинам теплотрассу, – тогда они, дождавшись ухода рабочих, забирались туда, переночевать и согреться. Но так везло крайне редко. Некоторые из них, доведённые холодом до крайнего отчаянья, когда уже всё равно, когда из-за обмороженных конечностей не думаешь ни о чём, кроме как найти тепло, – мало, что соображая, абсолютно на автомате заходили в магазины, в торговые центры, или даже садились в общественный транспорт. Никакой существенной выгоды такой отважный поступок не приносил – даже при наличии денег, на покупку какой-то мелочи или билета на проезд, их всё равно заставляли выходить. Если продержишься в таком месте пять минут, то уже счастье. Хоть тёплым воздухом подышишь. Он вспоминал, как первый раз оказавшись в подобной ситуации и услышав в свой адрес – «Куда ты завалился, бомжара вшивый? От тебя всё сейчас провоняет, выметайся, а то охрану вызову!» – выйдя из магазина, не смог сдержаться и расплакался прямо на ступеньках. Резануло тогда – «выметайся» – так выметают мусор, и получается, мусором для них был он. Потом он, правда, привык – привык, что у людей вызывает только чувство гадливости и отвращения. Свыкся с тем, что им удобней жалеть кошек и собак, к таким же как он, ни жалости, ни сочувствия нет. Не ударят, не сдадут в отделение – и то хорошо!
