Осторожно, Питбуль-Терье!

– У нас в классе новенький, – рассказываю я маме, уплетая вкуснейшие блины с черничным вареньем.

А сам за ней наблюдаю. Мама моет сковородку, на которой жарила блины. Движения у нее немножко как у робота. Это значит, что ей немножко страшно. Бывают дни, когда ей очень страшно. Тогда она целый день лежит в постели или сидит в кухне на стуле, как деревянная. Но бывают дни, когда она совсем забывает о своих страхах и хлопочет в гостиной в совсем обычной одежде. Сегодня на ней халат поверх ночной рубашки и теплые меховые тапки, я обожаю греть в них ноги после мамы.

– О-о, – говорит мама. Это означает одно из двух: или мои слова ее не испугали, или она не совсем поняла, что я сказал. Для ясности я спрашиваю напрямик:

– У тебя как сегодня со страхами, очень сильные?

– Нет, в самый раз. Я справляюсь.

У многих мам нет и намека на чувство юмора. А у моей хоть отбавляй. Она умеет все обратить в шутку.

Тогда я рассказываю дальше: у новенького есть питбультерьер.

Мама перестает скрести сковородку.

– Питбуль? – переспрашивает она испуганным голосом. Испуганный голос – это сиплый шепот. Он может превратиться в плач в любую секунду.

– Врет наверняка, – говорю я самым беспечным тоном, на какой только способен.

Мама присаживается к столу. Хотя обедать не собирается. Она никогда не ест, если ей страшно. А страшно ей очень часто. Поэтому мама страшно худая.

– Я заказала елку на Рождество, – говорит мама и старательно улыбается.

Ее хватает на полминуты. Потом улыбка сбегает с губ, и вид у мамы делается откровенно грустный.

Учитель заранее предупредил, что мы должны встретить новенького хорошо. Такие предупреждения всегда, мягко говоря, пугают.

– Даун наверняка, – сказал Курт. Мы стояли во дворе и ждали звонка на первый урок.

– Или голубой, – сказал Рогер.

Курт и Рогер мои лучшие друзья. Но Курт круче. Он одевается в крутом магазине для сноубордистов и говорит всегда дело.

– Никаких телячьих нежностей с новеньким, – сказал он мне. – А то решит, что понравился тебе. И приклеится. Потом принесет подарочек на Рождество. Охнуть не успеешь, и дело сделано – тебе капут.

– Сколько раз такое видел! – подтвердил Рогер.

Рогер попроще Курта. В смысле стильности. У него пластинка на зубах, и вообще он вечно ходит в бейсболке, даже сейчас, зимой.

Прозвенел звонок, все ринулись к дверям школы.

И тут Курт узрел его. Первым.

– Ого! – сказал он и показал на что-то у себя за спиной.

Я такой, увы, невысокий, что не увидел ничего. Одни головы. Но вдруг вся толпа дружно шарахнулась и прижалась к дверям.

– Не давите так! – заверещал кто-то из девчонок.

Я спросил, что происходит.

– Там новенький, – объяснил Курт. – Амбалище!

Народ перешептывался и перемигивался, кто-то ахал, кто-то охал или говорил: «Вот это да!» и «Ничего себе!», вдруг все расступились, и образовался коридор. На том конце я увидел его. Новенького. Мама дорогая, вот это туша. Борец сумо какой-то.

Он пошел к дверям. При каждом шаге складки жира колыхались, а обвислые щеки болтались, как у бульдога. Народ попятился, но один парень из четвертого «В» соображал небыстро и оказался-таки у новенького под ногами. Тот отпихнул его, и тугодум из четвертого «В» рухнул мордой на асфальт и заплакал. У самых дверей стояла девчонка с косичками. Она отскочила в сторону, а новичок взялся за ручку двери и стал дергать. Дверь была заперта.

Стало очень тихо. Только редкий шепоток вокруг. В конце концов Курт прокашлялся и спросил:

– Это ты новенький?

Жиртрест медленно повернулся в нашу сторону. Видок у него был недобрый.

– Как тебя зовут? – спросил Курт. Вопрос прозвучал вроде как дружелюбно, но я-то Курта знаю, это он прикидывался.

Новенький прогудел что-то, но ответ заблудился в недрах круглых щек.

– А?

– Терье, – сказал новичок.

– Как ты сказал? – переспросил Курт. – Жирдяй-Терье?

Народ начал хихикать.

Жирдяй-Терье посмотрел на Курта с ненавистью.

– Ты очень жирный, понимаешь? – пояснил Рогер.

Я было засмеялся, но быстренько заткнулся: Жирдяй-Терье налетел на Курта, повалил его на землю и уселся верхом всеми своими килограммами. Потом сдавил своими лапищами Курту горло и начал его трясти.

Школьный двор умолк.

– Будешь называть меня Питбуль-Терье, – рычал новенький. Он тряс Курта, как тряпичную куклу. У Курта щеки стали цвета помидора, он хрипел и кашлял. Я покосился на Рогера. Тот стоял точно громом пораженный: молча, вытаращив глаза и разинув рот.

Курт выдавал какие-то придушенные рулады. Питбуль-Терье усилил хватку и ощерил зубы.

– А если попробуешь звать иначе, – пыхтел он, – будешь иметь дело с моим питбулем. Усек?

Курт кивнул.

Питбуль-Терье отпустил его, поднялся. Пришел учитель, отпер дверь, и Питбуль-Терье протиснулся в школу.

Мы с Рогером помогли Курту подняться.

– Придется из этого психа котлету сделать, – просипел Курт.

Я был с ним полностью согласен. Где это видано, так себя вести?

На самом деле мне кажется, что Питбуль-Терье меня преследует.

Когда наш учитель Бернт вошел в класс вместе с Питбулем-Терье, то сам он тащил парту, взятую в выпускном классе, а Питбуль-Терье нес от нее стул. Вот орясина. Со своего места я видел, что Бернт о чем-то спросил Питбуля. Тот повертел головой, оглядывая класс своими нехорошими глазами, и вдруг остановил взгляд на мне. Мало того – он показал на меня пальцем!