Подхожу к своему вагону. На подножке соседнего вагона дородная кондючка стоит непоколебимо. Цепко ухватившись за оба поручня, с высоты подножки и своего служебного положения, захлёбываясь, по-собачьи злобно, как Вышинский, обгавкивает она какого-то прибабахнутого волосатика со смешной бородкой. Злая, самоуверенная советская хабалка, природой созданная по загадке: «Что такое: две ноги, две руки, а посередке сволочь?» Грозная мордасина и монументальная поза кондючки могли бы послужить моделью для героической скульптуры на тему: «Но пасаран!!!»
В паузах, пока кондючка заполняется кислородом, волосатик робко взывает к человечности этой железной дорожной фурии. Но беспомощность волосатика, в сочетании с его жалкой настойчивостью, ещё более распаляют кондючку. А цена взаимопонимания с этой вонючкой-кондючкой – один парашютист (5 р.), которого нужно десантировать ей на лапу. Тогда всю дорогу будет она мордасину сладко улыбать, и чайком с сахарком угощать. И от ревизора отмажет. Подивившись наивности чмыря, будто бы он не здешний, а с Луны упал и головой ушибся, я, войдя в свой вагон, забываю об этой заурядной дорожной сценке, иллюстрирующей мнение Графа Монте-Кристо о том, что «в этом мире кротость и терпение вознаграждаются хуже всего».
* * *
Поезд набирает ход. Скрипучий вагон ветеран, раскачавшись, как бухой мореман, всё громче бацает ревматическими колёсами унылый железный дорожный степ. Вагон после Тулы почти пустой. Уборную у нерабочего тамбура проводник не открыл и я справляю малую нужду на лязгающие, дергающиеся под ногами, железные листы межвагонного перехода. В тамбуре густеет аромат романтики дальних дорог: мочи и креозота.
Потом, зачем-то, подхожу к наружной двери тамбура. Ого! – а на подножке сидит кто-то! Отпираю выдрой дверь – холодный ветер с мириадами злых дождинок врывается в тамбур. Внизу, под ногами, в грохоте и лязге разошедшегося поезда, мчится сквозь чёрную мокрую мглу скользкая подножка с продуваемой насквозь тщедушной фигуркой, вцепившейся, изо всех силёнок в холодный и скользкий железный поручень.
– Эй, любитель прохладной жизни! Канай сюда! – окликаю я хмыря на подножке. А он – ни с места. – Тебе чо?… холодок не в падлу? Аль бздишь? Я не кондюк и не лягавый! – кричу я, а, для убедительности, зарубку закладываю: – С-сука буду! В-век свободы не видать!
Дрогнула от зарубочки душа фрайерская – хмырь с трудом разгибается, в тамбур поднимается. Мы вплотную стоим, друг на друга глядим. Вагон дёргается на стрелках. Пристанционные фонари, внезапные, как метеориты, высверкнув из мрака, исчезают, высветив на мгновение лицо не молодого человека с короткой бородкой.
Ба! – да это тот самый волосатик, которого видел я у соседнего вагона! Лицо измождено страданиями. Больше всего говорят о бродяге его глаза. Видел не раз я такую горечь в глазах у странников, робко затаившихся в тёмных углах ночных поездов. В их глазах навсегда замер упрёк: «за что?!». С такими глазами, нельзя попадать советским людям на глаза: обсмеют, заиздеваются, чтоб беспомощностью чьей-то позабавиться, показав на беззащитном бедолаге удаль советскую. Никто так не любит демонстрацию злобной силы за счёт унижения других, как советский человек, постоянно унижаемый наглыми властями и горькой нуждой.
– Ты чо, глухой? – спрашиваю я, показывая на уши.
– Н-нет…нет-нет, я задумался… вернее – молился!
– И-иди-ка ты! Он молился! На подножке??!.. – От неожиданного ответа растерявшись, я острю по советски: – А-а… Богу на уши лапшу с разгону вешаешь? Ну, хиляк, да ушляк!
Молчит бродяга доходяга. Не хихикает подобострастно. Глядит, что-то соображая, как заяц на деда Мазая. Дескать, если со мной познакомится, то какая пакость от того обломится? А куда ему, хмырю, податься? Не на подножку же возвращаться?…
– Ну, чо стоять? Похряли в вагон! Поди-ко до печёнки холодрыгой пробрало? – по доброму говорю я, и думаю: ну, хохменный чмырь!
– А… проводник?
Его робость забавляет меня и я выкомуриваюсь по полному этикету маньеризма, ни дать, ни взять – Граф Монте-Кристо:
– Монсиньор, если вы не настаиваете, то мы не будем беспокоить проводника. Обойдёмся без его восторженных приветствий. Тем более, маньеризм и экспромты нашего кондюка не более куртуазны, чем те, которыми вы насладились от незнакомки подколодной – кондючки из соседнего вагона. Пусть кемарит служивый! Вы будете странствовать ин-ког-ни-то! А ежели вас, милорд, беспокоит перспектива лишиться пикантного рандеву с ревизором, то ожидание его в тамбуре излишне. С присущим ему рвением, разыщет он вас в вагоне! – выдаю я экспромт в стиле героев Дюма. Утомившись от выговаривания выспренних слов, говорю нормально, по-человечьи:
– Не бзди, фрайер, на шухер я те вытерку позычу. Не светит, не личит – мне и выдра не в падлу… и не зырь на меня, как солдат на вошь, – внешность обманчива, сказал ёжик, поцеловав щётку. Я не вшивка, вчерась на бану мохначе Репина пеху писал! Нынче мне и Ротшильд – свой керя! Кондюк надыбает – на лапу дам, – сармак вячит! И, хляя под уркача, тяну нарочито гнусаво воровскую присказку: Сармак вячит, Это значит: Гроши ваши Стали наши!
