Палата № 6

Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности.

А. Чехов – А. Суворину, 8 сентября 1891 г.

Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай.

А. Чехов. Записные книжки

Спор о роли мысли, идеологии в чеховских произведениях и, соответственно, о способности к философской мысли их автора начался давно. Разменной монетой современной Чехову критики было убеждение в том, что никакого мировоззрения, никакой «общей идеи» у Чехова нет. Слова героя «Скучной истории», отождествляя его с самим Чеховым, десятки раз повторили многие – народники-либералы и консерваторы, «властитель дум» Н. К. Михайловский и безвестные газетные рецензенты.

Сразу после смерти писателя С. Н. Булгаков, уже преодолевший путь от марксизма к православию, прочел лекцию и опубликовал статью «Чехов как мыслитель»[1]. И мгновенно получил обескураживающий ответ: «Если бы я был на месте г-на Булгакова и писал бы статью на тему „Чехов как мыслитель“, я бы ограничился пятью словами: Чехов совершенно не был мыслителем»[2].

Логику таких оценок-приговоров Чехов с насмешкой продемонстрировал в «Учителе словесности». «Какой же Пушкин психолог? – рассуждает „умная и образованная“ Варя, которая никак не может выйти замуж. – Ну, Щедрин или, положим, Достоевский – другое дело, а Пушкин великий поэт, и больше ничего… Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а это прекрасные стихи, и больше ничего» (8, 314–315)[3].

«Ну какой же Чехов мыслитель? – серьезно повторяли многие критики, – талантливый (или не очень, в зависимости от убеждений и высоты мировоззрения самого критика) писатель, и больше ничего». Еще в 1920-е гг. школьникам рекомендовали писать сочинения на тему: «Почему к Толстому приложимо имя учителя жизни, а к Чехову не приложимо?»

Но при жизни писателя и, особенно, после его смерти постепенно набирало силу другое представление о Чехове: мир писателя вовсе не «случайностен», его взгляд на действительность не эмпиричен – за мозаикой повестей и коротких рассказов, многообразием героев стоит большая и глубокая мысль о мире, общая идея особого свойства, однако вполне сопоставимая с идеями Толстого, Достоевского, всей большой русской литературы.

Впервые, пожалуй, об этом четко сказал Горький в понравившейся Чехову статье о повести «В овраге»: «Его упрекали в отсутствии миросозерцания. Нелепый упрек! Миросозерцание в широком смысле слова есть нечто необходимо свойственное человеку, потому что оно есть личное представление человека о мире и о своей роли в нем… У Чехова есть нечто большее, чем миросозерцание, – он овладел своим представлением о жизни и таким образом стал выше ее. Он освещает ее скуку, ее нелепости, ее стремления, весь ее хаос с высшей точки зрения»[4].

Чуть раньше Горький написал самому Чехову о «Дяде Ване»: «Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений – Ваши делают это»[5].

Парадокс, однако, в том, что «мировоззрение», «общие идеи», «веру» постоянно отрицал сам Чехов.

«Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно…» (Д. Григоровичу, 9 октября 1988 г.; П 3, 17).

Но подобные автохарактеристики нельзя воспринимать в прямом, буквальном смысле. Они нуждаются в интерпретации. Ведь одновременно Чехов говорит и так: «Попы ссылаются на неверие, разврат и проч. Неверия нет. Во что-нибудь да верят…» (П 3, 209).

Под общей шапкой философии можно увидеть две существенно различающиеся тенденции, две системы мысли.

«Внутри древнегреческой философии, – замечает историк философии, – обозначилось… разграничение, также ставшее в позднейшей истории одной из важнейших проблем философии. С одной стороны, философия как хранительница знания начинает систематизировать накопленное знание, классифицировать его, исследовать логические законы и категории познания и т. п. Такой философия предстала у Аристотеля. С другой же стороны, в философии проявляется и такая линия, которая в большей или меньшей степени индифферентна к „рационализированному“ знанию, если выразиться современным языком. Свои основания это направление, получившее позднее имя „философии жизни“ в самом широком, неакадемическом значении этого термина, ищет в самом человеке. Методы философии, в частности диалектика, используются лишь для того, чтобы поколебать устоявшиеся представления и посеять сомнение в их истинности. В то же время эта философия требует от человека самоуглубления и самопогружения, внутренней сосредоточенности и отрешенности от всех внешних атрибутов жизни. Так выявляются два рода знания, равно противополагаемые обыденно-житейским представлениям, равно претендующие на универсальность и общезначимость, но отличные по своим основаниям. И уже в древне-античной философии выявляется одна специфическая особенность второго рода философского знания – оно оказывается, в отличие от строго логичного и формализуемого знания… не поддающимся систематизации, почти невыразимым; знание это объявляется внутренним достоянием каждого отдельного человека, но оно обладает в то же время общечеловеческой и универсальной значимостью»