Когда мне было лет шесть или семь, отец взял меня с собой на летнюю практику. Он повез студентов филфака в деревню Тасеево собирать фольклор. Мы жили в избе с высоким крыльцом, ходили обедать далеко в столовую. В Тасеево я в первый раз в жизни увидел коров и сказал про них что-то смешное, а отец потом рассказывал маме, и они смеялись. Вроде, я позавидовал неспешной коровьей жизни. Не помню.
Зато помню, как ходили в кино, в деревне был деревянный кинотеатр с очень холодным залом, хотя снаружи стояла июльская жара. Что смотрели, память стерла, но после этого я заболел. Ночью у меня был жар и мне снился кошмар, и это я запомнил на всю жизнь. Кошмар этот трудно описать, образы размытые, только страх до паралича. Вскочил посреди ночи с горящей головой, и выразить ужас мог только словами «я человека убил, человека убил», хотя снилось что-то совсем другое. Думаю, отец тогда сильно перепугался.
А еще помню пасеку и дядю Колю, пасечника. Он жил в соседнем доме и появлялся за забором, высокий, худой, в шляпе с широкими полями – лицо закрыто москиткой – и в выцветшем болотном балахоне. Я сначала его боялся, но потом он принёс соты, из которых можно было высасывать мёд, а потом жевать.
И ещё он рассказывал студентам стишок про «пчелиного царя». Студенты записывали его на диктофон, а кто в тетрадки и улыбались, глядя как дядя Коля принимает таинственный вид, и выставляет скрюченный указательный палец, декламируя, как будто дирижирует сам себе. Наверное, они думали, что дядя Коля сам сочинил стишок. А он уверял, что это старое-старое стихотворение, которое живёт в его семье давным-давно, а семья занимается пчёлами уже много поколений. Поэтому про пчелиного царя он знает наверняка.
И я иногда пытаюсь вспомнить этот стишок от начала до конца, но в голове застряли только первые строчки, и всё, дальше дело не идет. Но начало тут как тут, про зверей, которые до смерти боятся пчелиного царя:
«И медведи, кроты,
зайцы, лошади коты…»
– …И медведи, и кроты,
Зайцы, лошади, коты…
– Что? Что ты там бормочешь?
Ничего. Я просто задремал.
Дом высится надо мной каменной глыбой. Растет ввысь и вширь. Улица темна в клубах густого морозного тумана и плавно падающего снега, и только вверху непроницаемой стены, в высоких створчатых окнах горит свет, мелькают фигуры гостей. Это бал, бал зверей. Медведи в котелках курят тонкие папироски, кроты в высоких цилиндрах с сигарами в зубах чёрными, вырезанными из картона силуэтами проплывают мимо окон. Зайцы-лакеи снуют с подносами искрящихся бокалов. Желтые окна вспыхивают то тут, то там белым светом. Это магниевые вспышки старинных фотоаппаратов. И сам дом – это фотомастерская, и тут должен быть вход и высокие витрины с антикварными фотоаппаратами и черно-белыми дагерротипами.
Но я вижу только сплошную черную стену перед собой, и она растёт вширь и ввысь. А в высоких окнах:
«И медведи, и кроты
Зайцы, лошади, коты…»
– Что? Какие медведи? Ты чего?
Ничего. Я сплю просто.
Я чувствую, как в плечо меня толкает большой мягкий кулак, поворачиваюсь и вижу улыбающийся рот с мелкими плохими зубами, красное опухшее лицо покачивается в такт вагону. Широкая ладонь приглаживает проволочные мокрые волосы с сединой. Это Степаныч. Я смотрю на него сквозь прикрытые дремотные веки и меня охватывает духота, которая висит в обшарпанном купе кислым плотным облаком.
– Открой. От-так… – Степаныч тычет толстым пальцем к двери.
Я тянусь, не с первого раза попадаю и нажимаю ручку. Дверь купе откатывается, и нас на мгновение обдает свежестью из коридора. Струи воздуха приносят терпкий, сладкий запах. Это мёд. От моих рук и от одежды пахнет мёдом.
Пока я вожусь с дверью, Степаныч уже наполнил стопки и протягивает мне мутную жидкость. Я не помню, сколько времени мы пьем, и как давно едем. Может час, может, два, а может, несколько дней. Бутылка коричнево-ржавого самогона почти пуста, на столике белый хлеб и расплывшееся, блестящее на жаре сало. Я чувствую, что пьян, но по-настоящему, напрочь отключиться не могу. Только время от времени впадаю в тягучую дремоту.
Странно, почему меня не вырубает? Может, я так всегда, устойчив к алкоголю, или нет?
– Ну, давай за медведей, от-так – Степаныч аккуратно держит стопку двумя пальцами-сосисками, а сам подрагивает от смеха всем округлым телом, – что ты там про медведей бормотал? Ты что охотник?
Я пожимаю плечами, улыбаясь по-дурацки, и опрокидываю стопку. Каждый раз, когда подношу руку к лицу, чувствую тонкий травяной запах. Мёд. Стоит потянуть носом – и этот запах тут как тут.
За всё время, что мы едем, я ничего не сказал, кроме «здравствуйте» и вот этот стишок про медведей, вдруг. Я думаю об этом и как будто вижу себя со стороны, в отражении, хотя никакого отражения передо мной нет.
Хотя можно, конечно, обернуться и посмотреть на себя в зеркало в двери купе. Но этот плечистый, коротко стриженный, в клетчатой рубашке с придурковатой улыбкой буратино неприятно косит на меня стеклянными глазами, и я сразу отворачиваюсь. Мне каждый раз нужно пару секунд, чтобы понять, что это я, и эти пару секунд похожи на возвращение души в покинутое тело. До дрожи в пальцах, до испарины на лбу. Нет, сначала нужно доехать, а потом рассматривать себя в зеркало.
