Перелётный словарь для почтовой вороны

Перелётный словарь для почтовой вороны
О книге

Автор просит не думать о нём плохо, он не пьяница. Это всё лирический герой, такой-сякой, иногда и чокнешься с ним. Но ответственность за его грехи снять с автора никак невозможно. Стихи окликают поэзию исповедью. И не важно, файлы это или письма в папирусных свитках. Прав Пастернак, книга всего лишь «кубический кусок горячей, дымящейся совести.» Надо только подобрать слова. А словарей теперь, как будто, мало, и – не успеваем…

#Стихи и поэзия #Серьезное чтение #Cтихи, поэзия

Читать Перелётный словарь для почтовой вороны онлайн беплатно

Шрифт
Интервал

© Владимир Старшов, 2021


ISBN 978-5-4496-5056-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Пора тополиного пуха


«Сегодня он настроен лупоглазо…»

Сегодня он настроен лупоглазо,
идёт и хочет всё увидеть сразу,
поэтому не видит ни хрена,
и жизнь житейская его обречена,
а с ним навек жена обручена.
Она не разделяет отрешенья,
и не даёт, голубка, разрешенья
среди зимы на самогон и ананас,
и говорит, что это не для нас,
и налицо здесь когнитивный диссонанс.
Он не снимается, и не снимается,
и до весны все маются, и маются,
и пьют, и пьют свой позитивный яд.
И вот весна, и пьяный в доску тополь
баюкает умильно семейку воробьят,
никто под тополем ножищами не топает,
и все в обнимочку тихонечко стоят.

«Как дети дождя и вокзала…»

Как дети дождя и вокзала,
бежали, смеялись, и вслед
какая-то тётка сказала,
что могут проверить билет.
Мы ехали, хлопали двери,
мелькали кусты и мосты,
никто ничего не проверил
до самой последней версты.

«Где шмель, как исполин травинок…»

Где шмель, как исполин травинок,
исполнен мёда и жужжанья,
летает средь больных тычинок —
там жизни видно прилежанье.
Он трудится в сиянье строгом,
в живое золото окован,
как маленький наместник бога
в своём народце лепестковом.
Он может всё – не покалечив,
пыльцу стряхнуть, росинку вправить, —
и небо там шмелю на плечи
не давит, не мешает править.

«Ренуара полотно…»

Ренуара полотно
словно тёплое окно,
покачнётся чуть пространство —
исчезает и оно.
Где-то в комнате камин,
дышит в воздухе жасмин,
я стою среди народа
перед женщиной один.
Эта встреча в полотне
предназначена не мне,
я побуду невидимкой
в запоздалой тишине.
Чтоб, рискуя головой,
понимая – сам не свой,
слышать: цокают копыта
над парижской мостовой,
приближаются шаги
из каштановой пурги…
А на улице московской
не видать уже ни зги,
и кружится снежный зверь,
и снежинок как потерь, —
и смотрительница в тёмном
запирает на ночь дверь.

«Семь вёрст осеннего простора…»

Семь вёрст осеннего простора
в прорехах солнечных и синих,
молчанья день и разговора
с собой и с ним – на паутинах.
Средь маленьких месопотамий,
осиновых и камышовых,
бродил, и злость свою оставил,
всё заросло почти бесшовно.

«Из воздуха и мха…»

Из воздуха и мха,
сопенья динотерия,
и древнего стиха —
дыханье у материи.
И если уколоть
иголкою сосновою —
вся мировая плоть
вздыхает мыслью новою.

«Травы сухие поют…»

Травы сухие поют,
ястреб парит беззвучный.
Есть в бытии уют
самый на свете лучший.

«Там, где бабочка летала…»

Там, где бабочка летала,
мелочь божьего резца,
в синем воздухе осталась
золотистая пыльца.
И пока темнеет лето
у меня в глазах, вослед
всё мелькают пируэты
бабочки, которой нет.

«Опять весенняя лепнина…»

Опять весенняя лепнина,
и чьи-то пальцы на сугробах,
податливы и снег, и глина,
ваятель же, как будто, робок.
То так, то этак мнёт пространство,
меняет свет, меняет тени,
и словно в солнечное пьянство
впадают люди и растенья.

«Я съел большую виноградину с картины…»

Я съел большую виноградину с картины
старинной, в трещинках, какого-то голландца,
где гроздья были словно в паутине,
но замечательно живого глянца.
И эта ягода с повадкою жемчужной,
своей судьбой счастливая вполне,
моим поддавшись пальцам ненатужно,
во тьме холста с семьёй осталась дружной,
и наяву в свету досталась мне.
Вкус оказался в ней настолько терпкий,
что виноградин никаких других отныне
душа окаменелая не терпит;
пусть вепри, гарпии и тернии, и черти —
бог Дионис поёт себе в пустыне,
с последней амфорой всесветный виночерпий.

«Как прилетают первые скворцы …»

Как прилетают первые скворцы —
тут для нытья не остаётся нот,
они такие, право, молодцы,
и каждый что-нибудь поёт.
А перья их чернее чем черны,
и – лёгкими мазками – изумруд,
но я боюсь, что всё слова заврут,
слова лишь на уродливость верны.
Как бы то ни было, не походя творец
исполнил их, а честью дорожа,
и слово в рифму подобрал – скворец,
и, видно, сам от радости дрожал.

«Травинка моя, мы умрём, это правда…»

Травинка моя, мы умрём, это правда,
спастись невозможно, никто не придумал,
но только не завтра, и не послезавтра,
ещё этот ветер далёкий не дунул,

ещё миллионы секунд и отсрочек,

и бог подарил нам какую-то милость

когда от тебя ответвился росточек,

а как я хотел, чтобы ты разветвилась,

травинка моя, нас на свете несметно,
но только по двое, сплетаясь весною,
мы жизнь осыпаем пыльцою бессмертья,
хотя и смешаемся после с землёю.

«Не за горами пора тополиного пуха…»

Не за горами пора тополиного пуха,
помнишь, зимой мы мечтали о ней?
Жизнь, ты прости мне дурацкую кличку «житуха»,
выстели пухом нам несколько ласковых дней.
Пусть он мелькает, пусть как хочет летает
ночью и днём, от зари до зари.
Это отлично, что пух тополиный не тает,
но от него что-то тает внутри.
Скоро начнётся… И ветер закрутится лихо,
белый, мохнатый, весь на виду!
Выйду я к вам, тополя, тополихи,
с милою женщиной город большой обойду.
Нас обогреет пушистая ночь-завируха,
заговорит мягкий шелест аллей.
Вот и настала пора тополиного пуха —
тёплое время, вряд ли бывает теплей.

«Ах, чалый в яблоках денёк…»

Ах, чалый в яблоках денёк,
ты, одичалый мой июльский,
как на бессмертие намёк,
а в сумерках росой намок
и в глиняную дул свистульку.
Я не такой сейчас простак
о счастье задавать вопросы,
Продолжить чтение
Вам будет интересно