Не знаю, с чего начать. Может, с того, что я с детства стеснялся быть твоим сыном? Стоило нам пойти в магазин или на рынок, как тебя тут же обступали люди, – и от этого становилось ужасно неловко, начинало казаться, что я – не Я, не сам по себе, а приложение к тебе – «сын Леонова».
В школе я учился не бог весть как, до шестого класса играл под партой в машинки или солдатики. А вообще любил болеть, оставаться дома и читать книги… Из-за моих двоек тебя часто вызывали. Конечно, ты ссылался на занятость, нередко перекладывал эту тяжелую обязанность на мамины плечи, но иногда все же приходил. Очень нервничал! Сутулился, краснел, бледнел, виновато вздыхал… А тебя отчитывали, говорили: «Из вашего балбеса ничего не получится. Пусть заканчивает семь классов и идет в шоферы». И мне, подглядывающему из-за двери, было очень плохо. Потом мы молча шли домой, несколько дней ты дулся и со мной не разговаривал. Ты редко кричал, и все как-то театрально, не по-настоящему, без злости. Но однажды за очередную двойку решил-таки меня наказать: «Отведу тебя в лес, в лесной интернат». (Я так никогда и не узнал, что это такое.) Собрал мои вещички, взял за руку и повел. Но характера у тебя хватило только до первого этажа. Мама не раз и подзатыльники мне давала, и в угол ставила, а ты не мог.
Ты был очень спокойным и мягким человеком. То и дело старался всех примирить. Заботился не только о нас с мамой. Постоянно за кого-то просил, кому-то помогал. Такой Винни-Пух – хлопотун.
За другого ты мог бороться, а за себя – никогда. Когда тебя обижали, ты уходил. В театре Станиславского, где ты отработал более двадцати лет, ты был секретарем партбюро театра. Когда возникали конфликтные ситуации, а в театре, к сожалению, это бывает, ты всегда стоял на стороне товарища, а однажды, почувствовав свою беспомощность, бросил пиджак на пол, стал его топтать и кричать. Конечно, ты отстоял справедливость, но вскоре и за твоей спиной начались интриги. А в это время ты получил приглашение в театр Маяковского, где художественным руководителем был твой учитель Андрей Александрович Гончаров, и ушел из труппы. Ушел, но продолжал играть в спектаклях, а вскоре узнал, что бывшие друзья говорят: «Зачем нам Леонов, у нас что, своих артистов нет?»
Еще через пять лет, не стерпев обиды, ты ушел из театра Маяковского. История почти смешная: напротив нашего дома открылся большой рыбный магазин, и там снимали рекламу. Только ты вошел, продавщицы бросились к тебе: «Ой, Евгений Павлович, миленький, помогите!» Когда рекламу рыбы нототении показали по телевидению, режиссер при всей труппе сказал: «Видно, костлявая рука голода совсем задушила народного артиста, может, пустим шапку по кругу…» Такого ты простить не мог и перешел к Марку Захарову.
Зато народ тебя боготворил! Помню, накануне Нового года вышел фильм «О бедном гусаре замолвите слово», в котором твоего героя убивают. И пришло письмо из Ленинграда: «Доложите своему начальству, что оно испортило застолье всему советскому народу. Как оно могло в такой день направить ружье на нашего любимого актера?!»
Тебе частенько приходилось уезжать на гастроли, на съемки. Мы с мамой, оставаясь дома, каждый раз так ждали твоего возвращения! И если ты должен был вернуться поздно ночью, мама не отправляла меня спать. Однажды, ночью, я так заигрался, что, когда ты приехал, в твою сторону лишь рассеянно кивнул: «Привет, па!» Ты положил передо мной какие-то свертки: «Это тебе, сынок», – и ушел на кухню. Только потом я понял, как ты огорчился. Но ты меня не винил, решил, что сам виноват: слишком мало времени уделяешь сыну…
Дома у нас вечно было многолюдно – то родственники, то друзья. Мама, всегда замечательно готовившая, накрывала большущий стол. А ты, щедро хлебосольный, тащил в дом огромные сумки с продуктами. И на мамино ворчание: «Куда столько, ведь все пропадет!» – весело отвечал: «Не пропадет – позовем гостей!»
О, я помню каждый наш Новый год!.. Ты обязательно приносил живую елку – считал, что в доме должно пахнуть лесом, иначе какой праздник. И вот стоит среди комнаты зеленая красавица, вокруг мы, ребятня, с разноцветными стеклянными шарами, с бумажными гирляндами, а на столе – чудесный мамин торт и гора мандаринов.
Тридцать первого декабря ты устраивал с нами, детворой, спектакль. Помню, мне лет пять, разыгрываем «Три поросенка». Ты – волк (твое знаменитое «р-р-р-р!» в «Джентльменах удачи» именно с наших детских утренников и пошло). И вот – сказка движется к финалу: волк сломал домик Ниф-Нифа, Нуф-Нуфа и подбирается ко мне, Наф-Нафу. Я дрожу под журнальным столиком, но в полной уверенности, что тебе, совсем не худенькому, ко мне под стол не забраться. А ты вдруг встал на четвереньки и начал протискиваться между витых ножек. Тогда я выскочил из своего убежища, а ты смешно застрял под столом. До сих пор вижу: стоишь на четвереньках – то ли волк, то ли огромная черепаха с «панцирем» на спине, – и глаза твои счастливо, по-доброму смеются.
