Их было трое, хотя изредка они становились одним. Когда так происходило, а бывало это реже, чем должно было быть, этот один не знал о существовании троих, ибо он был странным смешением их личностей. Когда трое становились одним, превращение оказывалось большим, нежели сложение их вместе, словно бы, смешиваясь, они приобретали новое измерение, делавшее их в сумме больше, чем целое. Только когда трое были одним, не ведающим о троих, соединение трёх умов и трёх личностей приближало их к цели существования.
Они были Кораблём, а Корабль был ими. Чтобы стать Кораблём, или попытаться стать Кораблём, они принесли в жертву свои тела и, может быть, существенную часть своей человеческой сути. Возможно даже принесли в жертву и свои души, хотя с этим бы никто, и менее всего они сами, не согласился. Несогласие это, надо заметить, совершенно не связывалось с их верой или неверием в существование души.
Они находились в космосе, как и Корабль, что и понятно, так как они были Кораблём. Нагие перед одиночеством и пустотой космоса, как наг был Корабль. Нагие также и перед понятием Космоса, которое неохватно во всей его полноте, и перед понятием времени, которое в конечном счёте ещё менее ясно, чем понятие пространства. И нагие, как они наконец обнаружили, перед такими атрибутами пространства и времени, как бесконечность и вечность, двумя понятиями, стоящими за пределом возможностей любого рассудка.
С течением столетий, как все они были убеждены, они станут по-настоящему Кораблём и ничем другим, отвергнув то, чем они были когда-то. Но пока они этого ещё не достигли. Человеческое ещё оставалось в них, память ещё сохранялась. Они ещё чувствовали по временам свои старые личности, хотя, может быть, резкость этого ощущения и притупилась, и прежняя гордость поблекла из-за точащего сомнения: была ли их жертва так благородна, как они однажды смогли себя убедить. Ибо в конце концов до них дошло, хотя и не до всех сразу, а одному за другим, что они испытывают чувство вины за смысловую подтасовку, с которой они пользовались словом «жертва», чтобы затемнить и закамуфлировать лежавший в основе всего эгоизм. Один за другим, они поняли в те крохотные промежутки времени, когда они были по-настоящему честны сами с собой, что это гложущее их назойливое сомнение может оказаться важней, чем гордость.
В иное время старые триумфы и горести выплывали вдруг из давно минувшего времени, и каждый в одиночку, не делясь с другими, наслаждался своими воспоминаниями, извлекая из них удовлетворение, в котором они не признавались даже себе. Изредка они разделялись друг от друга и беседовали между собой. То было позорнейшее занятие, и они знали, что это позорно – отдалять время, когда они, наконец, сольют свои личности в одну личность, образующуюся из соединения их троих. В минуту наибольшей честности они понимали, что, делая это, они инстинктивно отдаляли ту окончательную потерю своих индивидуальностей, в которой и состоит безысходный ужас, всеми разумными существами называемый смертью.
Однако обычно, с течением времени всё чаще, они были Кораблём и только Кораблём, и находили в этом удовлетворение и гордость, а иногда и некоторую святость. Святость – это качество, которое нельзя определить словами или обрисовать мыслью, ибо оно лежит вне или за пределами любого ощущения или представления, которое существо, известное как человек, может вызвать даже наибольшим усилием своего малозначительного воображения. Это, в некотором роде, чувство некого братства и с временем, и с пространством, способность ощущать себя единым, странным образом отождествляемым с понятием пространства-времени, этим гипотетическим условием, лежащим в основе всего устройства Вселенной. В этом смысле они были роднёй звёзд и соседями галактик, тогда как пустота и одиночество, хотя и не переставали быть страшными, становились знакомой почвой под ногами.
В самые лучшие периоды, когда они были ближе всего к своей конечной цели, Корабль исчезал из их сознания и они были одним, который, сконцентрировавшись сам на себе, продолжал двигаться по, на и сквозь одиночество и пустоту, уже не нагим более, но ставшим своим во Вселенной, которая отныне будет его домом.
Шекспир обратился к Плотоядцу:
– Время почти настало. Жизнь моя быстро угасает, и я чувствую, как она уходит. Ты должен быть готов. Твои клыки должны пронзить мою плоть в неуловимо крошечный миг перед смертью. Ты должен не убивать меня, но съесть меня точно в тот момент, когда я умру. И, конечно, ты помнишь всё остальное. Ты не забудешь всего, что я тебе говорил. Ты должен заменить моих сородичей, так как никого из них здесь сейчас нет. Как лучший мой друг, как единственный друг, ты не должен опозорить меня, когда я уйду из жизни.
Плотоядец съёжился и дрожал.
– Я этого не просил, – сказал он. – Я бы предпочёл этого не делать. Не в моих правилах убивать старых и умирающих. Моя жертва всегда должна быть полна жизни и сил. Но как одно живое другому, как один разумный другому, я не могу тебе отказать. Ты говоришь, это святое дело, что я выполню обязанности священника и что от этого не должно уклоняться, хотя все инстинкты во мне протестуют против съедания друга.
