Чем меньше на тебя ставят, тем больше
у тебя шансов выиграть.
Говорят на скачках
Рассказывает человек в военной форме.
Лето, тот самый месяц, когда жутковатого вида стрекозы (у вторженцев были такие аппараты) охотятся за кровью заката. Век семьдесят пятый, номер диска в Слойке с кучей нолей и палочек, материк Дария, пятый крестовый поход. Докладывает (военизированному ангелу-хранителю с антирадарными крыльями, нечто вроде внутреннего бронированного алтер-эго) офицер типа простой парень с улыбкой Джоконды – то есть, я любимый. Я имею в виду внутренний диалог, если вы понимаете.
– Следует доложить гуну города. – Вяло сказал я затем вслух, чтобы что-то сказать и вслух. Не рассекречивать же сокровенное. – Он обязан оказать помощь ополченцам.
Мне показалось, что меня кто-то подслушивает. Наверное, это у меня профессиональные издержки. Я даже обернулся через левое плечо, и, конечно, никого не увидел.
– Гун? – Переспросил меня новый знакомец, выпрямился, заслонив половину солнечного круга, и спрятал, поиграв, свой штычок. – Что ты хочешь от парня, у которого предков втрое меньше, чем полагается обычному человечишке?
Я поразмыслил.
– То есть, аристократа.
Я сел в траву, любуясь своими тощими коленями в пострадавших штанах с клеймом гвардии Его Подблаженства – не спрашивайте, где. Головотяп, которому угораздило сделать меня вечным должником, сообразил что-то и по-домашнему показал мне большие жемчужные резцы в лезущей на скулы бороде.
– А. – Высказался он и вроде как поклонился бородой. – Я перешёл на «ты». Прстити-звините. Нет, я, и правда, извиняюсь. – Добавил он, видя, что я нахмурился.
Он уселся рядом – я вообще-то не ценю такие близкие контакты между представителями грозной части человеческого вида.
– Ты, чаю, не из этих?
Я уставился нешуточно, но на таком расстоянии было смешно пытаться поджечь его глупую бороду и красивое смешное лицо – я понял внезапно, что он хороший человек. Ну, прямо сердцем почуял, как девушка на выданье.
– Именно? – Переспросил я, показывая ему свои волчьи скулы и бритый острый подбородок, этак строго, чтобы всё же новая дружба не показалась ему мёдом.
– Ты не али… аре… аристократ? – Побарахтался он с впервые обрётшим для него плоть словом. – Ты такой какой-то строгий, что ли.
Он спросил это почти робко, вдвигая своё оружьишко окончательно туда, где оно пребывало с десяток минут назад.
Я помолчал насчёт строгости, радуясь, что в свалке, где моё целомудренное гвардейское тело предстало ему не с самой выразительной точки, показался ему не окончательно пупсиком, затем выдал ему негромкое бу-га-га, чем утешил его нехитрую душу окончательно.
Улицы города под низкими лиловыми облаками, лиловое вино в двух замызганных стаканах ростом с королевского карлика. Мы шли себе, меряли улицу ой какой поступью, и люди поглядывали на мои невразумительные погоны и его бородатую стать гражданскими хмуроватыми глазами. Я заметил, что он покосился на меня вразбег взглядцем, раз-другой.
– Что? – Говорю. (Не люблю, когда косятся – ибо у меня на холке тогда какие-то волоски дыбом встают. Неловко как-то.)
– Походочка. – Ответил он. – У тебя.
Солнце пальнуло тут в него и навсегда припуталось к бороде, подожгло и умерло там блаженно.
– Это у всех у вас такая, да?
А я-то решил, он мои шнурованные ботинки рассматривает. Ну, вот. А говорят люди, мужская психика простая вещь.
– У солдат-то раззуди его подблаженства? – Грю. – Похоже.
Он остановился, большой такой. Его тянуло на откровенность и ко мне тоже – у нас явно намечалась дружба навек на две жизни вперёд, даже если он родится бурундучком. Но он им не родится.
– Да нет. – Он умерил своё профундо, так ему показалось, во всяком случае. – Волк, да?
Я тоже призадержался – напротив, в глубине магазинчика над бутылками девичья головка печально смотрела, не видя нас.
– Чего?
– Ты не переживай, и глазами по подолу не шарь. – Посоветовал он. – И зубами не лязгай, вредно.
Я затих.
– Вредно?
– Ага. Для эмали.
– Вот оно как.
– Эге.
Мы молчали. Он молвил проникновенно и тихо:
– Больно было?
– Сроду зубов не лечил. – Отшутился я.
Снова пошли с нарушенным молчанием в сердцах.
– Ты из тех, кому переделку делали при жизни?
Я рассмеялся, он поправился:
– В смысле… ну, ты понял.
– Я понял. Нет.
(Он решил, что я из тех, кому меняли решётку при вербовке.)
– Урождённый?
Я кивнул. Он присвистнул. Мне понравилось. Я ответил:
– Я помесь.
Разоткровенничавшись, обычно чувствуешь себя не в своей, скажем, тарелке. Но сейчас было не так.
– Это хорошо. – Изрёк он на ходу, очевидно, обдумав. – Не люблю я этих-то…
Сразу засмущался.
– Ну, не то, что не люблю. Дрожь у меня от них.
– Я понял. – Заверил я.
Потом, не удержавшись, попросил показать, как он дрожит. Он показал мне кулак.
Да, я был урождённым, я был помесь. Он подумал, что я волкодрак. Не стал я ему уточнять, что есть и кой-что ещё. Не потому, что не доверял, просто, зачем столько интима сразу? У нас впереди будут встречи спина к спине. Забудем будущее, господа. Хотя бы на время.
