– Если не будешь закрывать за собой двери, они перестанут перед тобой открываться. – Караван-баши Сабыргазы сверкнул зубами и взглядом приказал Чжоу Фану вернуть на место поворотный камень над подземным лазом.
Сам тоже помог – навалился здоровым плечом. Услышав глухой щелчок, довольно выпрямился и кивнул помощнику, мол, пойдем. Они вынырнули из мрачного склепа, срощенного из пяти разновеликих куполов. Вокруг под охраной обветренных, сглаженных временем камней спали древние плиты капища. Наверное, здесь захоронили целую династию. Посередине – самый широкий мазар[1], не меньше трех жэней[2] в диаметре, с провалившейся крышей; со всех сторон от него цветочком – мазары повыше и поуже, восьмиугольные, овальные и квадратные, сложенные из разных пород.
Там, где искрошился мягкий песчаник, зияли дыры, а тускло поблескивающий, отшлифованный ветром гранит стоял как ни в чем не бывало. Кое-где еще удавалось различить резьбу, а в стрельчатых проемах даже сохранились кусочки мозаики. Несуразное в итоге получилось строение, но дивное, рядом с таким человеческая жизнь казалась с песчинку, а мысли, напротив, обретали вес и плотность.
– Сабыр-ага[3], а что, если на стоянке нас ждут солдаты? – Худощавый китаец подобрал упряжь и взял в повод огромного черного верблюда.
– Не бойся, Калкан-Кулак[4], не ждут. У нас с ними договор. – Сабыргазы сделал знак пальцами здоровой левой руки, и верблюд послушно опустился на колени.
Осторожно, боясь потревожить раненую правую, висящую на груди грязным коконом повязок в люльке разорванного пополам платка, караванбаши умостился между горбами, цокнул; степной великан встал и побрел вдоль каменистого берега Аягуза. Чжоу Фан не так ловко, но все же справился со своим транспортом и потелепал следом.
– Идрис не вернется, ждать не будем, – кинул Сабыргазы через плечо.
– Как?
– Не повезло ему. – Обычно словоохотливый караванщик темнил.
– Он жив, агай? – Из вспотевших рук выскользнула уздечка, пришлось обнимать пыльный горб, искать ее в свалявшейся шерсти.
– Да, жив. Не бойся, Калкан-Кулак. – Баши[5] зло рассмеялся. – Вон глаза какие стали.
Младшая сестренка не раз, смеясь, говорила Чжоу Фану, что его глаза в минуты испуга имели свойство превращаться в спелые смородинки под удивленными веточками бровей, но он ничего не мог с этим поделать. Вот бы купить лисий малахай, как у караван-баши, надвинуть на брови, чтоб только плоский нос торчал и никто бы не замечал выглядывающих из узких щелок опасений или сомнений. Сразу получился бы не простенький крестьянский паренек, а лихой джигит. А в плоской китайской шапочке он заурядный ушастый недоросль с длинными руками.
– Ладно, мне помощник нужен, куда я один с раненой рукой, – продолжал караван-баши, – ты вместо Идриса поможешь. Без рахмета[6] не оставлю.
Веселый Идрис, всегда одетый с ног до головы в черное, как степной ворон, очень нравился китайцу. Добрый джигит, удалой. В обмен на душистый чай подарил высокий войлочный ак-калпак[7] с отогнутыми краями, замечательно скрывавший лопоухость. Родился Идрис в России, кажется в самой столице. Потом семью сослали в Тургайские степи за участие в каких‐то восстаниях, и парень пошел по денежному пути караванщика.
Теперь образованный человек протирал чапан[8] в седле, но это маленького китайца вовсе не касалось. Жаль, если с таким хорошим попутчиком приключилась беда.
– Он жив? – снова спросил Чжоу Фан, и голос предательски скатился в сип.
– Жив, жив, не бойся, тебе говорю. В тюрьме он… Пока… А ты вместо него. Просто поможешь с товаром и получишь цену дюжины верблюдов.
Ох ты! Целой дюжины! Так и разбогатеть недолго. Китаец поспешил отвернуться, потому что глаза-смородинки умели выдавать не только испуг, но и радость. Вслух сказал:
– Благодарю. Но было бы щедрее с вашей стороны назначить цену повыше.
– Да ты в своем уме? Я и так потерял большую партию. Думаешь, Идриса с пустыми руками взяли? Как бы не так! Мне теперь полгода отрабатывать, таскаться по степям туда-сюда. А ты если будешь мне помогать вместо него, то станешь самым богатым женихом в Кульдже!
– О! Благодарю, Сабыр-ага, мне пока жениться рано. Вот цена трех дюжин – самое подходящее. – Когда следовало торговаться, Чжоу Фан своего не упускал, не зря слыл лучшим учеником расчетливого Сунь Чиана. Пока добрались до каравана, договорились на цене двух дюжин.
На стоянке действительно царил покой. Неуклюжий рассвет разлил над зеркалом Балхаша блюдо с малиновым киселем, и озеро обиженно разрумянилось, зарделось, пока холодные воды не смыли радужные разводы с поверхности. Два длиннобородых купца и четверо погонщиков, приставленных к каравану, суетились у костра, никто не спросил, куда и зачем отлучались путники.
Караван собрался небольшой, его снарядили четыре торговца: трое отправили своих приказчиков – двух бородачей и пегого коротышку, а четвертым поверенным выступал сам Чжоу Фан, чем чрезвычайно гордился. Но это еще не все: Сунь Чиан, его патрон, застолбил поездку – значит, их клеймо в этот раз главное, а сам лопоухий – фактически третий человек в экспедиции после караван-баши и его незаменимого Идриса. Вот она – по‐настоящему большущая ответственность.
