Первая попытка осмыслить опыт, полученный на Корабле дураков, приходится на 2008-й год, просто небольшой рассказ, который утром 8 ноября за несколько часов сам лег на бумагу. На Южном семинаре 2012-го года Джон, оруженосец Мастера, настойчиво расспрашивал о моей книге о Корабле, которую я якобы пишу. Эта версия меня так шокировала, что я не знал, что и как ему ответить – в планах и близко ничего такого не было. Что-то из происходящего я запоминал, что-то записывал в дневниках, о чем-то рассказывал в письмах товарищам по Школе и учителям, но только к 2021-му году желание передать этот багаж стало слишком сильным. Примерно год я делал наброски отдельных глав, показывал их Константину и Звездочету. Константин в своей оценке был краток: «Пиши, мне нравится, как ты пишешь». Звездочет был более словоохотлив:
…согласен с тобой, что мало кто вообще понимал, что ВС делает и зачем, а тех, кто догадывался, он ловко уводил от правильных догадок в сторону простых мистерий и радости бытия с наблюдателем в главной роли. В итоге, каждый видит одну и ту же ситуацию по-своему ярко, со своими оттенками, с собой в центре внимания. Видит… и… не понимает главного. Отсюда и вся красота и тонкость семинарских интриг, со своими «рыцарями», двором, коломбинами и пирами, где почти каждый может подумать одно и то же: «…а вот я-то знаю, в чем тут суть, и что тут самое главное…»
<…>Волею судеб и ты оказался маленьким цветным стеклышком, из которого ВС чертил свою неведомую нам мозаику, и в которой почти каждое стеклышко считает себя главным, без которого общая Картина теряет всякий смысл.
Память – это подруга такая, странная. Стирает со временем отдельные эпизодики, незаметно меняя реальную картину мира на удобную для настоящего времени. Поэтому, дневники – штука хорошая. Перечитываешь их, и вздыхаешь: «Надо же, как оно было там, на самом-то деле…»
Ни одно из описанных событий не является вымышленным.
Часть имен собственных была изменена.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
01. Приморск.
Запись в дневнике 8 ноября 2008 года («Фрагменты памяти»):
«Последние классы школы, близость выпускного, необычайно жаркое лето и ужасная аллергия, от которой опухают веки и наливаются кровью глаза. Неудовольствие, выраженное фразой «как жарко!», вызывает откуда-то из глубины сначала мимолетный проблеск, затем, все вернее и четче, оформленную мысль: «Почему здесь такое Солнце?! У нас Солнце другое!»
Мой двойник, которого я так неожиданно ощутил, находился в мире, где много снега, а Солнце – белый ярковатый кружок. Или этот человек так тепло одевался все время, что уже не обращал на это внимание, или холода так, как чувствую его я, он не чувствовал. Иногда я видел его глазами, но только заснеженность и рваные черные камни. Даже сейчас не поручусь, что скалы не были дорисованы моим воображением еще тогда, по странной ассоциации.
Поступление в институт, «завал» первой же сессии, армия. Переписка с бывшей одноклассницей, которая благополучно училась на инъязе. В каждом ее письме я понимал примерно две трети, и только позже осознал, что именно следование Кастанеде побудило ее обрубить все связи и уехать в чужую страну, полностью стерев личную историю.
На момент этого понимания я уже учусь на физмате, много читаю, и через увлечение музыкой попадаю в активную группу странноватой «школы философов». У них изумительно красиво и гармонично, очень душевно, но прохладно и жестко. И я тянусь к этой красоте и душевности, но на этом Пути платой погружение в Холод и неукоснительная преданность. Я открываю для себя многое, но есть и другое – приходят воспоминания. Что-то во мне уже знает о Холоде, и помнит о пребывании в пространстве, мертвящем живое внутри. Продвижение, от которого не в силах отказаться, отдается невыносимыми страданиями. Обжигающий холод и очень много света, все залито белым с голубоватыми оттенками. Подъем через боль.
Восемь лет в Школе, но энергия моя носит следы прохлады, и меня продолжают привлекать такие течения – словно что-то осталось в них от меня и я возвращаюсь…»
О том, что описанный способ подъема нехорошо напоминает одно из эгрегорных наказаний я узнал много позже, а тогда, в две тысячи восьмом, у меня было достаточно времени, чтобы попытаться зафиксировать некоторые из ярких воспоминаний.
В деструктивной «школе философов» я слушал лекции по теософии (труды Блаватской), истории религий (христианство, ислам, буддизм), философии (стоики, Платон, Плотин). Организация арендовала квартиру в центре города, и одна из комнат – сверху до низу – была полностью отведена книгам. На правах помощника библиотекаря я мог брать домой любые издания, поэтому выбирал то, что меня более привлекало: книги Ричарда Баха, отдельные произведения Гессе, суфийские притчи и книги по дзен-буддизму, кодексы самураев и работы фон Эшенбаха, который хорошо накладывался на уже известного мне Мэлори.
Основатель «школы философов» не смог завершить Великое Делание: он продолжил жить в астрале, поддерживал своих учеников, но нуждался в постоянной подпитке их энергией. Для этого внутренним кругом, куда меня из-за моего характера не брали, выполнялся ритуал особой концентрации на его портрете. Но поскольку эти же люди делали энергетическую привязку товарищей по «школе философов» к своим эмоциональным центрам, то отток энергии происходил у всех. Для привлечения же и удержания новых людей использовались не только лекции, но и культ дамы и рыцаря, открытые мероприятия и балы, элементы психологического зомбирования и совместное преодоление заблаговременно созданных препятствий… Мягкая гремучая смесь без разделения Света и Тьмы. На тот момент – конец девяностых – они были очень эффективны.
