Токио дышал. Его легкие наполнялись влажным воздухом, выдыхая пар над рекой Сумида, где неоновые блики дрожали в воде, как раскалённое стекло. Дождь начинался всегда одинаково – с тихого шепота, будто город осторожничал, прежде чем разрешить себе заплакать. Сначала единичные капли, словно точки в неоконченном хайку, потом – сплошные штрихи, зачёркивающие суету будней. Зонты раскрывались, как чёрные грибы после ливня, но их хозяйки всё равно мокли: дождь просачивался через щели в душах, а не только в нейлоновой ткани.
На перекрёстке Сибуя, где толпа металась, как стая серебристых рыб в мутном потоке, стоял он. Старик в потёртом пальто цвета грозового неба. Без зонта, без сумки, без времени. Капли стекали по его лицу, но не оставляли следов – словно дождь боялся коснуться того, кто давно стал его частью. Прохожие обходили его стороной, не замечая, как их собственные тени на мокром асфальте тянулись к его ногам, будто к корням старого дерева.
А потом случилось то, что видели только те, кто не торопился.
Когда старик шагнул к часовне Хатико, дождь замер. Капли повисли в воздухе, превратившись в хрустальные бусины, сквозь которые преломлялся свет фонарей. На мгновение город застыл: бизнесмен с надорванным зонтом, девушка в прозрачном плаще, целующаяся пара под козырьком магазина – все стали тенями на старинной фотографии. Только кошка, чёрная, с глазами, как два осколка изумруда, прошла сквозь застывшее время. Её лапы не оставляли следов на асфальте, зато лужи светились там, где она ступала, будто в них тонули звёзды.
Старик улыбнулся – трещиной в граните.
– Опять ты, – прошелестел он, и дождь сорвался с паузы, хлынув с новой силой.
Город продолжил дышать. Бездомный художник у станции Шиндзюку рисовал углём на мокрой плитке лицо женщины, которое дождь тут же смывал. Уличный музыкант наигрывал на саксофоне мелодию, похожую на стук колес поезда в ночи. А высоко над землёй, в квартире с окнами, заклеенными газетами от сырости, молодой человек в свитере с растянутыми рукавами записывал в блокнот:
«Дождь не выбирает, кого омыть. В его мире нет пропущенных строк».
И где-то в этом хаосе звуков, теней и света рождалась история. Та, что начинается с капли и заканчивается океаном.
Кафе «Капелька» пряталось в переулке за станцией Сибуя, будто стыдясь своего существования. Его вывеска, потускневшая от времени, мигала розовым неоном, отражаясь в лужах, как сигнал бедствия для тех, кто искал убежища от дождя. Алексей сидел у окна, втиснувшись между стеллажом с треснувшими чашками и радиатором, который шипел, словно сердитый кот. Его блокнот лежал раскрытым на столе, страницы промокли по краям – он забыл закрыть его, когда бежал сюда сквозь ливень. Чернильная строчка расплылась: «Дождь пишет стихи на асфальте, но люди стирают их подошвами».
Он допил холодный кофе, горький, как невысказанные мысли, и потянулся к салфетке, чтобы стереть пятно с рукава. Свитер пах сыростью – старый, серый, с дыркой на локте, которую Аюми обещала зашить ещё в прошлом году. «Всё, что нас согревает, рано или поздно рвётся», – подумал он, наблюдая, как за окном девушка в прозрачном плаще пыталась поймать такси. Её зонт, розовый, как леденец, вывернуло порывом ветра, и она засмеялась, запрокинув голову. Алексей удивился: большинство в такую погоду ругались бы.
– Ещё кофе? – Бариста, худой парень с татуировкой в виде волны на шее, поставил перед ним чашку с трещиной. – На этот раз с корицей. Выглядишь как промокший воробей.
Алексей кивнул, не отрываясь от окна. На стекле капли дождя сливались в ручьи, рисуя карту невидимых рек. Он всегда представлял, что за этим потоком – параллельный мир. Там, где люди не прячутся от дождя, а танцуют в нём, где зонты растут на деревьях, а лужи ведут в подземные города.
– Спасибо, – пробормотал он, когда парень ушёл. Голос Алексея звучал хрипло, будто он неделями не произносил вслух ни слова.
В кафе играла музыка – что-то джазовое, с хриплым саксофоном. Алексей прикрыл глаза, пытаясь уловить мелодию. Она напоминала ему детство: поезд, мчащийся сквозь ночь, стук колёс, мать, напевавшую колыбельную. «Странно, – подумал он, – память стирает лица, но оставляет звуки».
На улице что-то мелькнуло – чёрное, быстрое. Алексей прижался лбом к стеклу. В переулке, между мусорными баками, шевелилась тень. «Кошка?» Он вскочил, опрокинув стул, и выбежал, не замечая, как бариста кричит ему вслед: «Эй, ты не допил!»
Дождь хлестал по лицу, но он бежал, спотыкаясь о трещины в асфальте. Тень метнулась за угол. Алексей остановился, тяжело дыша. В переулке пахло рыбой и влажным картоном. На крышке размокшей коробки сидела она – чёрная, с шерстью, слипшейся от грязи. Но глаза… Они горели зелёным огнём, будто в них отражалось всё, что Алексей когда-либо терял.
– Иди сюда, – прошептал он, приседая. Кошка не двигалась, только смотрела.
Где-то за спиной заиграл саксофон. Алексей обернулся. На углу, под навесом заброшенного магазина, стоял уличный музыкант. Высокий, в пальто с поднятым воротником, он держал инструмент так, будто это часть его тела. Мелодия была грустной, но в ней пряталась насмешка – будто музыка говорила: «Ты думаешь, ты особенный? Все мы тут под одним дождём».
