Под рекой

Я хорошо помню звук моторной лодки и тишину, когда отец остановил ее.

Тишина звучала как плеск волн и вечно над кем-то хохочущие чайки, как ветер и шумное дыхание отца.

Мы остановились на середине водохранилища. И я даже представить не могу, как высоко мы забрались. Высоко по сравнению с тем, что там, внизу.

Мне семь лет, и я не вижу особой разницы между глубиной и высотой. Сестре – двенадцать, и я замечаю в ее глазах что-то похожее на страх.

Отец забрал нас из школьного летнего лагеря пораньше. Сказал, что мы поедем на водохранилище купаться и смотреть на чаек.

– А мама? – спросила сестра.

– А мама еще на работе, – ответил отец.

– Мама говорила, чтобы мы без нее не купались.

– Да мало ли что она говорит, – отец ухмыльнулся. – Не хочешь купаться? Ты тоже не хочешь? – Он ткнул в мою сторону пальцем, как будто прицеливался.

– Хочу, – быстро ответила я.

– А вот сестра твоя, похоже, собирается сидеть дома.

– Да не собираюсь я, просто…

– Просто – на носу короста. – Отец щелкнул сестру по носу и засмеялся. – Пошли.

Сначала мы едем на автобусе, который долго ползет в гору в сторону заросших малиной дач, потом идем пешком до пристани, где стоят лодки. Я очень хочу есть, но молчу, потому что отец никогда еще не брал нас кататься на лодке без мамы и я не хочу все испортить. Мне кажется, что нас ждет настоящее приключение.

– Сегодня покажу вам, откуда я родом, – говорит отец, снимая брезент с лодки.

– Но ведь папину деревню затопило, как мы сможем ее увидеть? – шепотом спрашиваю я у сестры.

– Затопило, – тихо отвечает она и берет меня за руку.

Мы слышали эту историю много раз. Отец любил рассказывать, как во время строительства Красноярской ГЭС пришлось затопить больше ста поселков и деревень, в том числе и его родной Езагаш.

«Езагаш-ш-ш-ш», – шуршит у меня в ушах чей-то голос. Мне кажется, там жили ящерицы.

И мы с сестрой, как две юркие ящерицы, греемся на солнце, сидя на носу лодки, пока отец направляет ее вперед, в переливающуюся сине-зеленую воду.

Украдкой поглядываю на отца. Чем дальше уходит берег, тем мрачнее становится его лицо. Я знаю это его лицо, оно как погода, когда темная туча наползает на солнце и какое-то время солнце подсвечивает ее край, будто говорит: я все еще здесь. Пока солнце еще здесь, можно попросить у отца посмотреть телевизор или деньги на мороженое – или просто побыть с ним в одной комнате. Но когда край облака перестает светиться – лучше убраться куда-нибудь подальше.

Я смотрю на отца. Он уже не здесь.

Он останавливает лодку, и мы долго молчим. Сестра смотрит в сторону далекого берега, а я опускаю руки в воду и шевелю пальцами, здороваясь с подводными жителями.

– А знаете, что там на дне?

– Ящерицы? – с надеждой спрашиваю я.

– Нет, – отец кривит рот, – там бабка ваша, и дед, и брат мой дядя Саша. Там – дом.

– Наш дом – на улице Чкалова, у горы, – важно говорю я.

Лицо отца совсем портится, и он смотрит на меня слишком пристально.

– Дом – не там, где ты живешь, а там, где родился.

Когда отец говорит таким голосом – тихим, но очень громким, – с ним лучше не спорить. Я думаю о том, могли ли мы с сестрой родиться на дне водохранилища, а не в Дивногорском роддоме. Может быть, под водой тоже был свой роддом.

– Ведь, как говорится, где родился, там и пригодился, – продолжил отец. – Но вам-то откуда знать, вы же дома своего даже не видели.

Я снова собираюсь напомнить отцу, что наш дом находится на улице Чкалова, но сестра замечает это и больно щиплет меня за руку. Мне хочется пискнуть, но я молчу: мы с сестрой никогда не выдаем друг друга.

– Все беды начинаются, когда человек дом свой теряет. А другого ему уже не найти, потому что другого быть не может.