Когда мои родители затеяли развод, мне было двенадцать лет. Собрав пару чемоданов и прихватив меня, мать вернулась в родное село Окаёмово. Пазик увозил меня из райцентра по пыльному просёлку. От друзей, одноклассников, смутно нравившейся девочки – от всего, что я знал. Пружинное сиденье скрипело и подбрасывало на каждом ухабе почти до потолка. Старушка в соседнем ряду покопалась в сумке и дала мне, зарёванному пацану, подтаявшую конфету “Мишка на севере”. Шёл восемьдесят девятый год, страну лихорадило. Досталось и нашей семье: отец потерял работу и запил, скандалы на кухне из еженедельных стали ежедневными. В конце концов, пазик раскатал лысыми покрышками и оставил умирать на дороге весь мой мир и всю прежнюю жизнь.
Окаёмово, где я пару раз гостил у бабушки – это довольно большое село. Там была и поликлиника, и дом культуры, и даже собственное техучилище. И, конечно же, свои нравы, отличающиеся от городских. Бабушка обо всём договорилась, меня отдали в местную школу, где я в первый же день понял, что попал. Ведь я был трусоватым, тощим парнишкой с тихим голосом, не умеющим постоять за себя, да ещё и очкариком. Во время большой перемены какой-то гадко ухмыляющийся шнырь нашёл меня на школьном дворе и пригласил на разговор “со старшими”. Разговор состоялся за школьным гаражом и был краток. Старшеклассники, смолившие там папиросы тайком от трудовика, скептически смотрели на меня, с оттяжечкой харкая на землю и переговариваясь вполголоса. Расспросив, какими судьбами в их края занесло столь трепетное создание, они посовещались и, неприятно улыбаясь, пообещали устроить мне “проверку на вшивость” после уроков.
Уроки тянулись вечность. На литературе я с ходу схлопотал двойку, потому что не слушал дородную учительницу. Судорожно соображал, как бы незаметно для всех сбежать домой. Сбежать не удалось: вечером всё тот же гадкий пацан с парой знакомцев подкараулил меня у школьного крыльца и поманил пальцем. В стремительно густеющих сумерках, сопровождаемый конвоем, я на ватных ногах вошёл под тень деревьев: почти сразу за старым заброшенным корпусом ПТУ начинался лес.
Спустя несколько минут тропинка вывела нас на поляну, освещаемую костром, разведённым в наполовину вкопанной в землю бочке. В его неровном свете я увидел нескольких ребят, столпившихся вокруг чего-то, что я пока не мог разглядеть. Всего там собралось человек десять: мои одногодки, пара младшеклассников, но было и несколько ребят постарше, класса из девятого. И ещё один, рослый заводила с недавно проклюнувшимися жиденькими усами. Я узнал двоих, с которыми говорил за гаражом. Меня толкнули в спину, чтобы пошевеливался. Подойдя ближе, я понял, что в центре круга лежит, схватившись руками за живот, незнакомый мне курчавый парень лет четырнадцати. В этот момент один из ребят сделал шаг вперёд и со всей силы ударил его ногой в лицо.
Курчавого страшно били на протяжении десяти минут: ногами и принесёнными с собой черенками, без шума, строго по очереди. По команде усатого. Участвовали все, даже самые маленькие, кроме конвоя, предусмотрительно окружившего меня, чтобы не смел сбежать. Лицо бедняги и руки, которыми он несмело пытался его прикрывать, быстро превратились в кровавое месиво, сломанные пальцы торчали в разные стороны под тошнотворными углами.
Когда я попытался отвернуться, на ухо мне прошипели: “А ну, смотри!”. И я смотрел. Тишину нарушали только звуки влажных ударов (с такими мама на кухне по праздникам отбивала мясо) и рыдания парня. То была самая настоящая дворовая казнь за, как я понял из разговоров, какое-то совершённое им предательство. Тот, с усиками, даже не школьник, а, наверное, студент ПТУ, склонился над лежащим, сунув руки в карманы. Спокойным голосом он отчитывал его, прерываясь лишь на то, чтобы подать остальным очередной знак: “бейте”.
– Егор, слышишь меня? Егор?
– С-слышу, – на размозжённых губах Егора надувались кровавые пузыри, спазмы мешали ему говорить.
– Ты понимаешь, за что это всё с тобой?
– Простите меня, пацаны, простите!
– Не слышу ответ.
– Я понимаю! Понимаю! Хватит, пожалуйста! Я всё понимаю!
– Ты понимаешь… Это хорошо. Думаешь, нам это нравится? Нет, не нравится. Учти, нам сейчас хуже, чем тебе. Мы ведь все давали присягу, так? Учили слова, клялись. А ты что же? Сбежать надумал. Трус. Поставил наше дело под угрозу. Как с тобой после этого идти в разведку?
– Да я не от вас! Ну не от вас же, от отчима бёг! – сотрясаясь от слёз, Егор вскапывал дёрн пятками, неуклюже пытаясь отползти подальше и баюкая особенно изувеченную правую руку. – У н-него армейский ремень со свинчаткой. Он меня порол! Я не мог больше…
– Заткнись, – холодно прервал его говоривший. – Отчим твой, конечно, урод. Но присягу нарушил ты, а не он. Он-то как раз свою держит. Что? Не знал, что он был из наших? Первый юношеский, между прочим. Он и доложил, когда ему с автовокзала звякнули, что ты билетик приобрёл. И мы тебе не верим, Егор, не от ремня ты бежал. Просто твоя очередь была следующая, вот ты и сломался. Скажи, не так было? Правильно, лучше молчи, – парень тяжело вздохнул. Казалось, он и в самом деле был разочарован. – Наше дело – оно важнее, ты осознай. Важнее всего на свете, что только может быть. Отчима твоего, тебя, меня.
