Профессора Шинкаренко разбудил страшный сон. Виталий Карпович присел на кровати, глубоко вдохнул, выдохнул, глянул на будильник – четыре часа утра. Слегка успокоившись, профессор положил голову на подушку и начал вспоминать свой сон. Да! Да! Это точно было с ним утром 24 января 1944 года. Ему тогда было почти двадцать лет, он старший лейтенант командир пехотной роты, стоял со своими бойцами в окопе в ожидании атаки. И вот она, зеленая ракета, разносится боевой клич командиров:
– В атаку! За Родину! За Сталина!
Виталий одним махом преодолел бруствер окопа и, увлекая за собой роту, понесся по твердом, слежавшемуся снегу. Уже видны передовые укрепления фашистов, немцы совсем рядом, но в это время какая-то неведомая сила резко поднимает старшего лейтенанта вверх, несколько раз переворачивает и со всей своей взрывной мощью бросает на мерзлую землю. На Шинкаренко падают комья мерзлой земли, почти засыпая его тело, а он лежит ни живой и ни мертвый, ничего не видит, ничего не слышит. Командир роты не знает, что бойцы 110-го стрелкового корпуса за несколько часов освободили город Пушкин, тем самым полностью разорвав кольцо блокады Ленинграда.
Уже далеко за полдень по полю боя пошли санитары и похоронная команда, над Шинкаренко склонился пожилой боец, внимательно посмотрел и закричал:
– Ребята, давай сюда! Этот старлей еще жив! Смотрите, вокруг носа иней, значит, дышит.
Раненого погрузили на носилки и – в медсанбат.
Но Виталий Карпович ничего этого не знал, не помнил, что с ним случилось, он не помнил даже начала этого страшного дня, только этой ночью амнезия отступила и спавшая пятьдесят лет память выдала все, что произошло с ним в самый страшный день его жизни.
Больше недели Шинкаренко лежал, как колода, в глубокой коме, ни на что не реагируя. Врачам дарил надежду только слабый болевой рефлекс. Медсестры кормили его через зонд, капали в вену растворы. Лишь к концу второй недели пациент открыл глаза, увидел, как над ним склонилась сестричка, пришли врачи, они что-то говорили, но Виталий не слышал, не мог говорить, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Однако с той поры он начал запоминать все, что с ним происходило, помнил как долго его везли в санитарном поезде, а куда, не знал. Правда, и волнения не было, то ли оттого, что мозг пока был в состоянии торможения, то ли он понимал, что рядом с ним были свои, советские люди, а это всегда хорошо.
Дальше был эвакогоспиталь на Урале, организм Виталия начал потихоньку оживать, он садился в постели, держал в руках ложку, писал карандашом свои просьбы и пожелания, письменно отвечал на вопросы докторов. Старлей радовался, медики тоже были полны оптимизма. Лишь только к концу марта, проснувшись утром, молодой офицер услышал капель.
«Не может быть!» – промелькнуло в голове больного.
Толкнул ногой табуретку, та упала, громко стукнув о половицы. Шинкаренко захотелось громко крикнуть «ура», но прозвучало лишь мычание. Это ввергло Виталия в уныние, но его сомнения развеял доктор, такой солидный в очках, которого все называли профессор:
– Восстановление речи, молодой человек, неизбежно, раз вы слышите, значит, будете говорить. Науке пока неизвестно, почему у вас с возвращением слуха не вернулась речь, однако, практика подсказывает мне другое, – тут профессор повернулся к сопровождающим его на обходе докторам и спросил: – Знаете ли вы, коллеги, что наш пациент закончил первый курс Сталинградского мединститута? Не знаете. А надо бы знать, ибо у всех медиков и их ближайших родственников болезни текут шиворот-навыворот, совсем не так, как у остальных смертных. Так что наш будущий доктор будет говорить, когда, не знаю, но думаю, что скоро. Будьте здоровы, коллега, рад буду встретиться с вами лет эдак через десять-пятнадцать.
Виталий был на десятом небе. Он видел, он слышал и речь скоро вернется. Сказал профессор, вернется, значит, вернется!
Шинкаренко начали делать различные электропроцедуры, массаж, назначили ванны, но и к середине мая речь не возвращалась. Доктора старались, но эффекта не было, несмотря на то, что были применены все лучшие на то время методы лечения.
Настала пора выписки, старшего лейтенанта комиссовали, установили инвалидность и отправили на родину в Николаевскую слободу, что на левом берегу Волги, напротив города Камышина, в двухстах километрах от Сталинграда.
Дорога прямая, поездом до Сызрани, потом пароходом по Волге-реке. И вот Виталий в родной слободе, идет по своей улице к дому, отвечает соседям на приветствие кивком да взмахом руки. Он уже видит большой дом с вывеской «Чайная». Это его дом, который построил дед Пётр Григорьевич, в нем был самый знатный шинок на переправе через Волгу, а предки Виталия из рода в род со средины восемнадцатого века были шинкарями.
В те стародавние времена по приказу императрицы Елизаветы Петровны на озере Эльтон открылись соляные прииски и был основан чумацкий шлях, по которому тянули волы тяжелые кули с солью. Путь по выжженной солнцем степи к Волге шел не по прямой, а мимо небольших озер и луговин, где можно было устроить отдых и водопой волам и чумакам. Вот так и тянулись обозы по набитой колее под ярким солнцем, жгучим ветром, дождем или мокрым снегом и неслась в небо напевная, печальная украинская песня, ибо на шляхе работали в основном малороссы, перевозя дорогой продукт на бессолевую родину. Нелегко приходилось людям, привыкшим жить в тихих плодородных степях, и потому с радостью приходили они в Николаевскую слободу, которая встречала их своими банями, салом, варениками да доброй горилкой. Люди и животные с удовольствием отдыхали перед непростой переправой на Камышин.
