– Конкистадоры беспощадно расправлялись с индейцами, – на чистом испанском рассказываю я Каменскому тему из вытянутого билета. – Они обращали их в рабство, заживо сжигали в запертых домах, казнили детей на глазах у родителей. Они проверяли на коренных жителях заточку мечей, заковывали индейцев в цепи и травили собаками. Однажды они даже привязали королеву инков к столбу и принялись стрелять в нее бамбуковыми стрелами, а потом… – Я говорю без остановки, так что даже дыхание убыстряется, но…
– Vale, vale! – прерывает мою пламенную речь профессор, уже открыв и листая зачетку. – Хватит, Мишель. – Он всегда называет меня полным именем. – Достаточно было перечислить главные задачи и периодизацию конкисты, но вы, естественно, пошли дальше. Похвально, похвально… – Каменский задумчиво потирает свою бороду с проседью, а я не могу даже вежливо улыбнуться ему в ответ. – У вас отличный словарный запас для второго курса. Надеюсь, в следующем году вы продолжите в том же духе. И всем остальным…
Нет-нет-нет! Я внутренне сжимаюсь, пропускаю вдох, будто, если не дышать, время замрет и профессор заткнется. Но он подается вперед, так что до меня доносится резкий запах дешевого одеколона, облокачивается на стол и, строго оглядев студентов, открывает рот. Боже, да я готова умолять его, чтобы он не ставил меня в пример и не привлекал ко мне еще больше внимания. Но Каменский хвалит меня при всех, не понимая, что делает мне только хуже. Я вся сжимаюсь от его слов, еще сильнее горблюсь и даже зажмуриваюсь. Не хочу ничего видеть – и не вижу. Правда, это не спасает от колючих смешков и шепота, который бьет мне в спину. Во рту появляется горький привкус. Тело каменеет, но я чувствую, как пульсирует артерия на шее. Глаза печет, и, чтобы не разреветься перед всеми, я молча выхватываю зачетку из рук профессора, сгребаю конспекты и, закинув рюкзак на плечо, спешу убраться из аудитории.
За дверью по привычке останавливаюсь, чтобы натянуть на голову капюшон и, как щитом, отгородиться тетрадками от мира. Я опускаю глаза в пол и пытаюсь стать серой тенью, чтобы незаметно преодолеть коридор. Однако мне не спрятаться и не скрыться – как и индейцам от конкистадоров. В меня, как в королеву инков, под гнусный шелестящий шепот со всех сторон летят – нет, не бамбуковые стрелы, а всего лишь мятые бумажки. Однако дай этим дуракам вилы в руки – тут же загонят на костер с криками «Ведьма!». Ну или с еще худшими оскорблениями: в этот момент они как раз выливают на меня всю грязь обо мне и моем отце. Мне кажется, что я тону в ней, что меня засасывает болото, тянет на дно, но я упорно шагаю вперед. Не отвечаю. Пробовала. Не помогло.
На ватных ногах сворачиваю за угол в надежде, что в старом крыле никого не встречу. Еще пара недель – и я с чистой совестью смогу на два месяца запереться дома, а там, может, и легче станет. Всё ведь рано или поздно забывается, так? Вот только из головы совсем вылетает, что у выпускников-международников сегодня предзащита. Как раз там, куда я иду.
В результате я с ходу попадаю под артиллерийский огонь пары десятков глаз. Меня сразу берут в клещи цепные псы Бессонова: очень коротко, почти под ноль, стриженный Денис Книжник, чья фамилия является насмешкой судьбы: единственным печатным изданием, которое он когда-либо держал в руках, был «Плейбой» – и патлатый Савва Остроумов, любитель скользких шуточек ниже пояса. Они хором тянут протяжное «У-у-у» и преграждают мне путь – на радость всей «стае», как они любят себя называть.
Любой студент (кроме меня и ботаников, которых тоже задирают) скажет, что «стая» – это круто. В «стаю» попадают лишь избранные и только с одобрения их вожака Бессонова. В основном это игроки университетской команды по регби, но также там встречаются и профессорские детишки, мажоры со связями и – всегда – самые красивые девчонки. Последние обычно принимаются в «стаю» временно, а их изгнание проходит довольно (позорно) болезненно, но это не мешает всем остальным студенткам мечтать туда попасть.
Если говорить прямо, то я их всех ненавижу. Потому что все они – зацикленные на себе идиоты, которые самоутверждаются за счет физически более слабых объектов. Меня, например.
Один толчок прилетает мне в плечо, и я стискиваю зубы так, что сводит челюсть. Второй – в спину, и я пропускаю вдох, чтобы не сорваться, не ответить. Знаю, что будет только хуже: проходили.
– Подруга, а тебе на людях не мерзко появляться? – плюет мне в лицо Книжник и ловит толстыми потными пальцами мой подбородок.
Я резко отшатываюсь от него. Кровь в ушах гудит, как высоковольтные провода, но я продолжаю молчать.
– Я б такого папашу сам ночью подушкой придушил, – точно ядовитая змея, шипит мне на ухо Остроумов из-за спины.
Сжав кулаки так сильно, что ногти больно впиваются в кожу, я кривлюсь от противного дружного смеха гиен, который режет слух, точно скрип мела по доске, и упорно смотрю ему в глаза. Бессонову по кличке Бес. Неужели это приносит ему какое-то удовольствие? Изо дня в день наблюдать одно и то же.
