Я всегда боялась инвалидов. Казалось, задержи на них взгляд дольше обычного и тебя втянет туда – в болезнь, в мир страшной сказки, полной чудовищ, запретов и отчаянной надежды на чудо.
Вот и сегодня, засмотревшись в окно на интересные – насквозь прошнурованные – задние карманы джинсов, я резко отвернулась. Джинсы были надеты на мужчину, чья походка явно выдавала в нем человека, страдающего полиомиелитом.
– Мам, на что ты смотришь? – спрашивает дочь.
– На шнурочки, – честно ответила я. Не говорить же, что пялюсь на чужую попу?
Вообще, к попам я неравнодушна: всегда отмечаю их наличие или отсутствие. Мой муж, профессор литературы, тоже. Собственно, я и замуж-то вышла во многом благодаря этой части тела. Хотя Леша бормотал что-то про общность интересов и мои прекрасные глаза, но я-то знаю, что моя пятая точка сыграла в этом событии не последнюю роль.
Наша старшая дочка, девятилетняя Майя, может похвастаться отменной стройностью. Зато младшая, Данюша, пошла в меня по части попы. Ей всего три, но уже понятно, что «неизлечимой женской болезнью плоскопопием» она страдать не будет. Отсутствием аппетита тоже.
– Завтра будут выбирать старосту класса, – ковыряется в тарелке Майка. – Может быть, я буду старостой…
– Нет! Нет! – вскрикивает младшая.
Ложка летит на пол.
– Данюша, почему ты так протестуешь?
– Не хочу, чтобы Майя была старой.
Старшая закатывает глаза, я умиленно шмыгаю носом и облизываю поднятую ложку:
– Ты ж мой сладкий персик! Любишь сестру.
– Мам, какая любовь? – возмущается черная голова. – Я не хочу, чтобы у меня была тупая сестра. Она просто не знает, что такое староста.
– Вот и объясни ей, – предлагаю я.
– А можно мне еще водички? – спрашивает довольная рыжая макушка.
– Ты ж только что два стакана выпила.
– Не давать ей воды, – влезает в разговор Леша. – Она вчера всю постель зассала. Мне пришлось менять. Не давать!
Персик начинает рыдать. В комнате откликается месячный Женька.
– Ой, да делайте, что хотите, – машу руками я, удирая к сыну.
Дипломатичная Майка за моей спиной предлагает отлить два глоточка в маленькую чашечку. Наперевес с сыном возвращаюсь обратно. Если у вас в гостях свекровь, то внезапное исчезновение может быть приравнено к заговору.
– Чувствуешь, что сын – это другое? – спрашивает Клавдия Анатольевна, тиская маленькую пятку.
Она подразумевает «ты любишь его больше?» И ведь, казалось бы, преподаватель вуза, должна понимать, что есть вопросы, на которые не существует ответа. Если бы я ее спросила, кто лучше: Пушкин или Толстой? Небось своим студентам таких каверзных задач не задает. Хмыкаю, делая вид, что пытаюсь перехватить малыша поудобнее. Хотя куда уж удобнее: в месячном возрасте дети напоминают аккуратные батончики и весят совсем немного, так что держать их на руках – одно удовольствие.
– Неужели и с третьим ребенком не прочувствуешь, что высшее счастье женщины – заниматься детьми? – удивляется Клавдия Анатольевна. – Ладно девочки. Но ведь теперь у тебя есть сын.
С размаху тыкаю в кнопку чайника, свекровь любит очень горячий чай. Практически переходящий в кипяток. «От вас даже чайник кипятком писает», – хочу сказать я, но вспоминаю, что с некоторых пор являюсь почтенной матерью троих детей. Делаю глубокий вдох.
За полтора месяца жизни с сыном этот вопрос мне задали уже раз восемь. И все случайно встреченные на остановке знакомые верят, что я сразу, не отходя от урны, начну выкладывать им сокровенные тайны сердца. Ха! Так и тянет сказать: мечтаю сдать двух детей в детдом, и оставить только одного. Угадайте, кого?
Приходится скрывать страшную правду: никакой тайны нет, я тупо люблю всех детей одинаково сильно. Делаю страшные глаза и многозначительно шевелю бровями. Каждый расшифровывает это по-своему.
– Всегда знала, что один ребенок лучше, – соглашается моя школьная учительница, у которой уже есть правнук в Америке. – Любишь его больше всех – и всё. Вот как я свою Дарину. Не представляю, как бы я могла любить кого-то еще!
– Муж очень нечестно относится к детям, – признаётся одноклассница Катя. – Глафире всё-всё покупает. А на Колю ругается.
– С Ромочкой нам вместе хорошо, а Егор уже всё, отрезанный ломоть. Да мне всегда без него лучше было, – рассказывает соседка по подъезду. – Он и пить начал в последнее время, сошелся с какой-то шалашовкой.
Почему в жизни получается такая несправедливость, что одних любят больше, а других меньше? Хотя эти другие, кого меньше, нисколько не хуже. И если кто-то начал пить, так попробуйте не начать, когда вы из тех, кто меньше. Неужели я со временем тоже должна выбрать самых и не самых любимых?
«А Клавдии-то Анатольевне каково? – вдруг осеняет меня. – Пришла такая я и увела ее маленького милого Женечку, то есть Лешеньку. Короче, ребенка. А она еще в гости ходит, помогает. Чай пьет. Кремень, а не женщина!»
Достаю из холодильника банку с заветным сливово-апельсиновым вареньем.
– Кушайте-кушайте, вы с работы, устали, – нежно воркую я, придерживая Женьку, который пытается прослюнить мой халат насквозь. – Мы тоже пойдем немного подкрепиться.
