Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые.
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
(Давид Самойлов)
Мягкий невесомый снежок плавно опускался на знакомую с детства брусчатку главной площади страны. Света задрала лицо к начинающему темнеть в свинцово-серых сумерках небу. Снежинки кружились как маленькие балерины, исполняя свой замысловатый танец, и таяли, касаясь разгоряченной кожи щек. Вот одна шалунья закружилась, заметалась, подхваченная легким ветерком и прыгнула прямо в глаз. Девушка заморгала и прикрыла глаз огромной, жесткой армейской рукавицей. Глубоко вздохнув, Света улыбнулась. После разговора с отцом, которого она так боялась, и в то же время так хотела и ждала, с сердца словно убрали сжимающую, вымораживавшую до самого нутра с тех пор, как она прочитала тот сволочной американский журнал, всю ее сущность, жесткую, безжалостную пятерню.
Они сидели на диванчике у него в кабинете при тусклом свете настольной лампы пили чай с печеньем, приспособив вместо стола стул для посетителей, и просто разговаривали. Так, как не разговаривали никогда в жизни. Отец рассказывал про свою молодость и первую жену, про Якова, про то, как он работал синоптиком в Тифлисе, про ссылку и революцию. И про маму… Что, наверное, он действительно виноват в ее смерти, не уделял ей внимания, бывал груб… И было в его голосе что-то такое, что заставило Свету просто обнять отца и, уткнувшись лицом в колючий, пропахший табаком китель, заплакать. А он гладил ее по голове своей сильной рукой, как когда-то в детстве, и шептал что-то непонятное, но доброе и нежное на грузинском. И ей стало так тепло, так хорошо и уютно. Захотелось забраться на этот маленький диванчик с ногами и остаться здесь навсегда. И чтобы папа наливал чай и, усмехаясь в желтые от табака усы, рассказывал свои интересные истории.
И чего она боялась? Давно надо было поговорить, а не верить каким-то там журналам и сплетням.
А потом отец поздравлял ее с наградами, уважительно цокая языком на гвардейский знак и новенький орден. Глаза его в это время светились истинной, неподдельной гордостью и счастьем. Он много и подробно расспрашивал про службу. Про подруг. Про пленных. Немецких и наших. Что запомнилось, что поразило? Он жестко и принципиально отчитал ее за побег на передовую, заметив, что лично он отдал бы такого недисциплинированного бойца под трибунал. А потом, почти без перехода, хитро̒ прищурившись, с улыбкой спросил кто такой младший лейтенант Бунин, и какие у этого младшего лейтенанта планы на его дочь. Или, может, наоборот, у его дочери планы на младшего лейтенанта. И посмеивался, слушая путанные и сбивчивые объяснения Светланы, что нет у них никаких планов, и Игорь просто друг, хороший товарищ, который даже не знал, чья она дочь. И обиделся, из-за того, что она об этом умолчала. И все бы ничего, если бы сама не замечая того, Светлана не вставляла это имя к месту и не к месту в разговор.
Отцовское сердце кольнуло ревностью. Кольнуло и отпустило. Вот и дочка выросла. Пусть дружит, любит, живет во всю ширь. Ведь ради этого они и делали революцию. А парень. Нормальный парень, самый неприметный из тех, кого в свое время в темную подвели к Стаину. Но по-хорошему упертый и честный. И происхождения самого, что ни на есть пролетарского. Отец из рабочих, воевал в Гражданскую в составе 5-ой армии с Колчаком, был ранен. Там же на Восточном фронте был принят в партию. После ранения на партийной работе. Сначала в Сибири потом в Москве. В 41-ом ушел на фронт комиссаром полка ополчения. Сейчас воюет на Юго-Западном фронте. Мать беспартийная, работает нормировщицей на одном из номерных заводов Москвы. Обычная простая советская семья. И это хорошо.
А в приемной Сталина ждали генералы. Уже несколько раз позвонил с напоминаниями Поскребышев.И только после того, как Иосиф Виссарионович рявкнул:
– Ничего, подождут! У меня дочь с фронта приехала, – секретарь звонить перестал.
Время шло, и пришла пора прощаться. Его ждали дела, а Светлану уже, наверное, заждались девчонки. В самом конце разговора, Света все-таки набралась храбрости и попросила разрешения на перевод в летный состав. Отец долго и изучающе смотрел ей в глаза, а она, закусив губу, собрав в кулак все силы, всю свою волю, чтоб не отвести взгляд, с вызовом глядела на него. Наконец, он с резким, усилившимся акцентом спросил:
– Ты понимаешь, что ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, не должна попасть в плен?
– Да, – она решительно кивнула. Он отвернулся и, подойдя к столу, долго и тщательно набивал трубку, потом не торопясь, словно растягивая время для обдумывания ответа, раскуривал ее. И только после того, как сделал несколько глубоких, вкусных затяжек, скупо кивнул головой:
