Их глаза глядят со страниц романов, их смех звенит в строках стихов… Они вдохновляли поэтов и романистов. Их любили или ненавидели (такое тоже бывало!) до такой степени, что эту любовь или ненависть просто невозможно было удержать в сердце, ее непременно нужно было сделать общим достоянием. Благодаря им болезнь любви или ненависти заражала читателей. Их мало волновало, конечно, чьи коварные очи презираемы Лермонтовым, кого ревнует Пушкин, чьими страстями упивается Достоевский, чьим первым поцелуем украдкой любуется Толстой, кого всю жизнь нежно обожает Тютчев и к чьим ногам слагают сердца герои Тургенева… Главное – глубина чувств, тайна, а не праздное любопытство!
Ну что ж, а мы – мы полюбопытствуем и заглянем в эту глубину, приподнимем покров этой тайны: любви или ненависти творцов к своим музам.
* * *
– Ну что, отбыл Крюденер? – спросил Николай Павлович, поигрывая ложечкой в чайной чашке.
Чудилось, он смотрел именно на эту позолоченную ложечку с вензелем, на тончайший, сквозящий на солнце веджвуд, покрытый тонкой цветочной паутиной изысканного рисунка, однако краем глаза отлично видел, как напряглись лица Бенкендорфа, сидевшего напротив, и дочери Ольги. Жены, Александры Федоровны, сидевшей от него слева, император видеть не мог, однако отчетливо ощутил, что напряжение исходит и с этой стороны.
А ведь вопрос – вроде из самых что ни на есть обыденных. Интересуется государь, отбыл ли к месту прохождения службы – в Стокгольм – новый русский посланник, Александр Крюденер. Но вы только посмотрите, сколько вызвал сей невинный вопрос потаенных чувствий! Какие эмоции, какие, с позволения сказать, страсти воскипели за скромным чайным столом! Того и гляди, веджвуд поверх паутинок цветочков-ягодок пойдет трещинами от воцарившегося кругом напряжения!
Ну, что Бенкендорф сделался не в себе – так ему и надо. Что за, понимаете ли, шутки – настолько голову терять из-за бабы… пусть даже ослепительной красавицы, пусть даже кружившей голову самому государю! Потерять голову, напортачить в делах… напортачить во вред державе, между прочим!
Ну а дамы почему онемели? Почему молчат? Вопрос был задан простейший. Ну и где ответ?
Оч-чень занятно!
– Так что там насчет Крюденера? – настойчивее повторил Николай Павлович. – Уехал он?
– Он-то уехал, – пробормотала Ольга. – Он-то уехал…
– Так, – сказал Николай Павлович, почуяв что-то неладное. – Он уехал, а…
– Его супруга осталась, – сухо договорила Ольга. – Его супруга занемогла. У нее… корь.
– Корь?!
– Корь, mon père[1], – повторила Ольга. – И болезнь сия требует шестинедельного карантина.
– Шестине… – Николай Павлович осекся.
Шесть недель. В неделе семь дней. Шестью семь – сорок два. То есть еще полтора месяца эта особа, которую совершенно не переносит его семейство и от которой у Сашки Бенкендорфа делаются нервические содрогания, будет здесь?..
– Корь? – проворчал Николай Павлович. – Откуда взялась эта корь? Я не замечал в ней никаких признаков болезни. Она не побледнела, не похудела…
– О нет, не похудела, скорее – напротив, mon père, – почтительно произнесла Ольга.
Но что-то почудилось Николаю Павловичу в этой почтительности, и в этом кивке, и в этом мертвом молчании, которое вдруг воцарилось на лице Бенкендорфа…
– Молока мне налей, Федор, – не оборачиваясь, кивнул Николай Павлович лакею, стоявшему, точно ангел-хранитель, за правым плечом. И вмиг, словно из воздуха, возникла перед ним большая фаянсовая кружка (император молока почти не пил, ну а если пил, то непременно из тяжелого, даже грубого, белого петербургского фаянса), полная ровно до половины – больше молока его организм не принимал.
Молоко требовалось для минутной паузы. Пауза требовалась для передышки. Передышка – для обдумывания.
– Напротив, значит? – повторил с вопросительной интонацией Николай Павлович, спрятав эмоции под той же безразличной маской, которую хранили все окружающие.
Молчание.
Молчание – знак согласия…
– Эва-а! – протянул император со смешком. – И кто виновен? Кто же к сей полноте причастен? О супруге, как я понимаю, речи нет, давно нет… Тогда кто-с? Его высокопревосходительство? – Движение выпяченным подбородком в сторону графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.
Того аж передернуло, но он ни звука не издал. Однако император почувствовал, что и его, и общее молчание на сей раз следует истолковать как знак не согласия.
– Ну, стало быть, Владимир Федорович?
Имелся в виду министр императорского двора Владимир Федорович Адлерберг.
Вновь последовало молчание, и смысл оно имело все тот же.
– Ну и кто ж тогда-с? – спросил император не без угрюмости. – Ники, что ли?
Легкое движение Ольгиной брови он приметил еще до того, как дочь успела подавить чувства.
Ага. Значит, в точку.
Молчание вновь стало единодушным знаком согласия.
Ну, господа… Ну, дамы… Ну, дамы и господа…
А впрочем, какая разница, с чьей помощью располнела мадам Крюденер. Главное, что ее внезапную полноту не приписывают соучастию государя-императора!
А ведь могли бы…
– Федор, – сказал Николай Павлович, не поворачивая головы, и почувствовал, как стоявший за плечом лакей склонился ниже, – ты вот что, голубчик, ты сделай милость, поди в мой кабинет и принеси мне книжечку. Синенькая такая тоненькая книжечка, лежит на моем письменном столе. Закладкою заложена.
