(Свет в зале гаснет под Революционный этюд Шопена. Когда музыка смолкает, слышится шум ветра и в неестественном синеватом свете появляются смутные фигуры: ПУШКИН сидит за письменным столом справа и смотрит влево. ДАНТЕС стоит левее центра и смотрит на ПУШКИНА. БЕНКЕНДОРФ стоит за рамой и через нее смотрит на ПУШКИНА. Три сестры, КАТЯ, НАТАЛЬЯ и АЛЕКСАНДРА, сидят на диване слева, смотрят на ПУШКИНА. ГЕККЕРН стоит слева от дивана, ближе к авансцене, смотрит на ДАНТЕСА. В дверной арке появляется ГОГОЛЬ, смотрит на ПУШКИНА).
ГОГОЛЬ. Пять вечера, неподалеку от берега Черной речки. Очень холодно и почти стемнело. Дует порывистый ветер. Вороны на голых ветвях деревьев. Пушкин сидит на сугробе, спокойно дожидаясь, когда он сможет убить любовника своей жены. Некоторые моменты впечатываются в душу.
(Воронье карканье).
ПУШКИН. Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но чувствую теперь, что нет…
НАТАЛЬЯ. Все не так. Это нереально. Все случилось совсем по-другому. Не могло так случиться. Не могло быть так глупо.
ПУШКИН (глядя на НАТАЛЬЮ). Не расстраивайся. Твоей вины тут нет.
ГОГОЛЬ. Он сказал, твоей вины тут нет.
(ПУШКИН и НАТАЛЬЯ переглядываются, потом раздается выстрел, громкий, с эхом, вороны, каркая, улетают. Потом ПУШКИН поворачивается на стуле и начинает писать. Звучит этюд 19 Шопена, опус 25 номер 7, до-диез минор, перекидывающий мостик к следующей сцене. У задника ДАНТЕС и ГЕККЕРН присоединяются к трем женщинам в тихом разговоре на балу. ГОГОЛЬ смотрит на них, а потом проходит к столу слева. Музыка затихает, но продолжает едва слышно звучать).
БЕНКЕНДОРФ (все еще в овальной раме). Пушкин.
ПУШКИН (увлеченный работой). Извините. Нет времени.
БЕНКЕНДОРФ. Царю стало известно, что вы устраивали запрещенные публичные представления вашей пьесы.
ПУШКИН. Это неправда.
БЕНКЕНДОРФ. Я надеюсь, вы не предполагаете, что с уст Его императорского величества может слететь ложь.
ПУШКИН. Я говорю, что не было ни публичного, ни представления. Я читал пьесу нескольким друзьям в частном доме.
(Смех группы у задника. Дантес рассказал что-то забавное).
БЕНКЕНДОРФ (выходит из-за рамы к авансцене, когда говорит). Читка – это представление, читка перед несколькими людьми – публичное представление, а в законе четко прописано, что все, предназначенное для публичного представления, должно ободряться цензорами.
ПУШКИН. Мне и в голову не приходило, что среди друзей…
БЕНКЕНДОРФ. Я знаю, вы стремитесь устранить это серьезное нарушение закона, незамедлительно представив рукопись в Тайную полицию для объективной оценки.
ПУШКИН. Если кто-то хочет ее прочитать – я не возражаю, но…
БЕНКЕНДОРФ (протягивает руку). Да, я ее возьму, заранее благодарен.
ПУШКИН (берет рукопись со стола). Это мой единственный экземпляр, и…
БЕНКЕНДОРФ (выхватывает рукопись, холодно). Это ошибка, знаете ли. Единственный экземпляр нельзя отдавать никому. Вдруг он затеряется? Или мой кот его обосрет?
ПУШКИН. Как это похоже на уровень критики, который я ожидаю.
БЕНКЕНДОРФ. У нас уже накопилось толстенное досье, Пушкин. Безрассудства вам не занимать. Драчливость. Похоть. Загулы. А что еще более подозрительно, вы пишете… не как добропорядочный человек, а словно одержимый демоном. Пишете всю ночь, иногда до зари, а потом чем полдня.
ПУШКИН. Откуда вы знаете, как я пишу?
БЕНКЕНДОРФ. Знать такое – моя работа.
ПУШКИН. А моя – писать.
БЕНКЕНДОРФ. Некоторые люди к этому склонны, да. Но по моему разумению, писать так много – это крайне необычно для молодого человека со столь безнравственными привычками.
ПУШКИН. Это преступление – быть необычным?
БЕНКЕНДОРФ. Я не знаю, обязательно ли это преступление. Но практически всегда – ошибка. Понаблюдайте за поведением детей или волчьей стаи. Один из способов изучить природу человека – наблюдение за гиенами. Любую особь, которая ведет себе отлично от остальных, покусают и съедят. Так к чему вы стремитесь? Почему так много пишете?
