I
Сколько лет живу на белом свете, не перестаю удивляться какое все же уникальное создание человек! И самое удивительное, наверное, его способность адаптироваться к любым условиям жизни несмотря на сложную физиологическую организацию, а, если вдуматься, то может быть, именно благодаря ей! Ведь не каждая птица, или животное, оторви их от привычной среды обитания, сможет выжить. Скольких видов животных уже лишилась наша планета из-за смены климата, начиная с динозавров и мамонтов? Не сосчитать. А человек живет и приспосабливается к любым условиям.
Так и Шепелевы настолько обжились в Сталинабаде, привыкли к традициям и обычаям местного населения, что уже казалось, что они всю свою жизнь здесь и прожили. Изнурительный, казалось неземной, космический зной, длящийся по шесть-семь месяцев в году, вполне компенсировался изобилием фруктов и овощей чуть ли не круглый год. Даже к таким жутким явлениям природы, как бесчисленные землетрясения, напоминавшие о Ялте, как-то притерпелись. Не было ни одного года, когда прожили без них, а иногда трясло и по нескольку раз в году. Только к одному так и не смогли привыкнуть – к изнуряющим душу и разум «афганцам». Так называли здесь пыльные бури, которые случались только летом. В безветренном, не продуваемом городе, расположившемся в долине как в чаше, со всех сторон окруженной горами, неожиданно поднимался ветер, клубами неся с гор тысячи и тысячи тонн песка и пыли. И также неожиданно стихал, оставляя висеть эту пыль в воздухе по 5-7 дней. В такие дни не было видно солнца из-за многокилометровой толщи пыли. Лучи его не достигали земли, температура падала градусов на десять, но это не приносило облегчения от жары, потому что дышать в эти дни было нечем – в воздухе висела пыль, облепляя волосы, скрипя на зубах, проникая в каждую клетку кожи. Уличный душ, сооруженный из металлической бочки, спасал только часа на три, а потом все повторялось снова. Да и вода из душа текла серая – наполовину с осевшей пылью. Окна в доме открыть было нельзя, потому что дом тут же наполнялся этой вездесущей пылью. Люди в сером городе, как в тумане, сами серо-седые от этой медленно оседающей пыли, задыхались, напоминая рыб, выброшенных на берег. Если от нестерпимой жары еще можно было как-то укрыться в тени, от землетрясения – выскочить из дома и переждать, то от «афганца» спасения не было. Надо было только ждать неделю, а то и больше пока вся эта пыль и песок осядут.
В такие дни Насте по ночам снились тихие воды Кубани, ее заросшие кустарником берега, камыши с меховыми головками по заводям, тропинка, ведущая к мосткам, с которых бабы все лето полоскали белье. Все было знакомо с детства до каждого кустика на берегу, и в то же время все было такое далекое и чужое, словно из какой-то другой жизни или из книги, которую давно-давно прочитала, но забыться все это никак не может. Во снах Настя, как когда-то в юности, ныряла с этих мостков и заплывала до середины реки, нежась в теплой чистой воде. Вспоминая эти сны, Настя по утрам грустила, понимая, что возврата к той жизни уже никогда не будет. После них у нее все валилось из рук, целыми днями она ходила унылая, тосковала по родным местам, по сестре. Особенно часто эти сны стали мучить Настю в сороковом году, когда не стало Тамары Марковны.
Она умерла вскоре после военных событий на Халкин-Голе почти сразу же после известия о гибели сына. Не выдержало сердце матери потери первенца. В жизни Тамара Марковна была, как старый крепкий дуб, мощными корнями вросший в землю и, казалось, что никакая беда не сможет сломить ее. Столько всего повидала на этой земле, стольким людям помогла добрым советом и делом, а ей самой никто и ничем не смог помочь, потому что нет страшнее несчастья для матери, чем хоронить родное дитя, и нет слов утешений для этого горя. Провожали ее в последний путь всем двором. Да что там двором, наверное, полгорода, собралось на похороны. Сразу после ее похорон подал в отставку и уехал к младшему сыну и муж Тамары Марковны. Двор словно осиротел.
Настя убивалась по потере Тамары Марковны, как по самому близкому человеку, пытаясь скрыть свое состояние, но у нее это плохо получалось. Часто украдкой тихо плакала, но вечно заплаканные глаза выдавали ее. Бывало, что без причины срывалась на детях, по ночам долго не могла заснуть, ворочалась, тяжко вздыхала, всхлипывала до стона. Днем, оставаясь одна, могла долго сидеть, уставясь в одну точку, словно мучительно вспоминая, что она должна была сделать. Могла на полуслове забыть, о чем только что говорила. Сейчас это ее состояние назвали бы тяжелой формой депрессии, а в те времена это было просто горе горькое. Не стало у нее по-настоящему самого близкого человека в далеком и не всегда понятном мире, которая столько лет заменяла ей и рано ушедшую мать, и сестру. От тоски Настю не спасала ни работа, ни семейные хлопоты. Даже Надино поступление в институт, совпавшее с этим горьким событием, мало утешало Настю.
– Эх, не успела Тамара Марковна с нами порадоваться, – бесконечно сокрушалась она.
Угнетенное состояние, в котором пребывала Настя, невольно передавалось и детям. Они ходили притихшие и подавленные. В доме не слышно было их смеха, бесконечных споров. Даже задиристый Вовка присмирел. Теперь если дети и ссорились, то только шепотом.
