Мои руки в крови. Папа прижал маму к стене. Ее шея как будто гвоздем прибита его железной рукой. Во второй он держит нож. Мама уже не может сопротивляться, ее тело послушно принимает все удары ножом, оно двигается как маятник под ее головой. Папа продолжает скулить ей на ухо: «Это не я, понимаешь, она меня заставила». Я застыл под напором необъятного ужаса, не способный двигаться. Папа отпускает ее шею. Уже не разобрать, где на стене мамина кровь, а где ее тело. Они вместе бесшумно стекают на пол. Крики людей на улице выводят меня из ступора. Я вижу, как они танцуют и радуются под нашими окнами. Папа поворачивается ко мне, задыхаясь, он бормочет: «Максим, не беги, так будет лучше для всех нас». Папа пытается подойти ко мне, ноги не слушаются его, за каждый шаг он начинает бороться. За спиной у него появляется она, на ее мертвом лице появляется широкая улыбка. Она смотрит на меня, я вижу радость в ее красных глазах. Она начинает толкать папу в мою сторону, помогает ему достать меня. Расстояние между нами начинает сокращаться. Люди кричат, за окном вопли радости и всеобщего счастья. Рука с ножом зависает надо мной.
Я проснулся с криком. Многие годы мне не снилась та ночь. Я думал, что бесконечные клиники с психологами давно растворили воспоминания о ней. Я жадно сделал несколько глотков воды, сердце перестало бешено биться. Образы из сна начали постепенно забываться, и уже через несколько минут в голове остались лишь обрывки поблекших эмоций. Спустя столько лет воспоминания смешались с моей фантазией. По крайней мере, так мне твердили доктора. Я уже давно не пытаюсь разобраться в произошедшем той ночью. Я не знаю, что в ней правда, а что лишь плод воображения ребенка. Единственное, что в моей жизни напоминало о ней, это мои руки, испещренные дорогами шрамов.
Белые рубцы обвивали руки до предплечий, их линии шли вверх от ладоней, заворачиваясь и соединяясь в разных местах как течение рек. В детдоме из-за них ко мне привязалось прозвище «Бархатные ручки». Детям было бесполезно запрещать называть меня так. Их очень веселило, что при каждом упоминании шрамов я бросаюсь в истерику. Из-за нервных срывов больницы стали для меня уже третьим домом. Мне нравилось то время. Вокруг были преимущественно такие же больные дети. В эти периоды я чувствовал себя причастным, как будто находился на своем месте. Но после месяцев умиротворения опять следовал детдом, опять издевательства детей, надменные взгляды воспитателей, нервный срыв, умиротворение на койке, и все заново. С возрастом и эти дни отдыха исчезли из моей жизни. Больному ребенку почему-то легче сочувствовать, чем подростку, хотя у некоторых людей и на них хватает сердца. Со взрослыми и подавно другая история. По мере моего взросления я получал все меньше сочувствия и все больше ненависти.
Резкий удар в дверь выбил меня из раздумий о своей жизни.
– Как же ты достал ныть по ночам, ублюдок!«Ты что опять орешь по ночам, псих хренов!» – заорали под дверью. Это Зинаида Львовна, моя сожительница. Скорее всего опять легла спать вместе с бутылкой водки. Сейчас она разбудит остальных жильцов коммуналки и свалит все на меня. Среди звуков грубых ударов по моей двери я услышал, как в коридоре собираются люди. Первым, наверное, вышел Петр, работяга-грузчик, ему завтра на смену. Сейчас он будет выламывать мою дверь. И будто продолжая мои мысли, дверь содрогнулась от ноги соседа. – Открывай быстро! – крикнул Петр сонным басом. Еще удар, вместе с дверью уже затряслось пол комнаты. – Открывай, я сказал! Я спокойно повернул хлипкий замок.
И с этого момента для разговора я уже был не нужен. Я превратился в предмет интерьера, который они обсуждают. От меня не требуется никаких действий, никаких слов, никаких эмоций. Просто сидеть и слушать этот поток слов: о том, какой я плохой, как от меня все устали, и какая у них тяжелая жизнь рядом со мной. Но было что-то настораживающее в их словах. Я, действительно, иногда кричал во сне, но эти эпизоды были крайне редки, чтобы считать их серьезной проблемой. Я бы вообще о них не знал, если бы меня не будили посреди ночи и не просили заткнуться.Я перевел взгляд за дверь, там уже стояла группа поддержки, команда быстрого реагирования на мои крики. – Что ты орешь, мразь. Мне работать завтра. От твоих воплей по ночам все уже устали. – Тебя в психушку сдать надо, идиот, – поддакивала ему тетя Зина – Вот именно, ну уже каждую ночь, уже каждую! Зин, ну ты понимаешь? Каждую! Ну хоть раньше терпимо было, ну разок в месяц. – Это тебе повезло, что у тебя комната дальше от этого дебила, – поддерживала диалог Зина.
Уже второй месяц я вижу эти сны, но не могу ухватиться за них. Самое странное, что я начинаю их запоминать. Хоть детали и ускользают от меня, в сознании все же остается тень общей картины. Я понимаю, что кричу от страха или ужаса, от вида мамы и походки отца. С резким пробуждением в голове отпечатывается цвет ее глаз: ярко красный, полный ненависти, первородной злобы и красоты…
Он него несло алкоголем, смешанным с потом.Щелчок по лбу – и вот предмет интерьера снова человек. Петя подошел ко мне вплотную: – Ты посмотри на этого дятла, ты хоть слушал, что мы говорили?
