– Совет да любовь! – надрывался Митька Тютя, размахивая бараньей ногой.
Рыта Мезенец разросся над столом всей своей широкоплечей массой, демонстративно хлебнул браги из ковша, проливая на бороду и скривился:
– Горькааа! Подсластитя!
Казачья орава с ревом и хохотом поддержала идею. Санька, краснея и смущаясь, встал с лавки. На бледную Чакилган даже смотреть было страшно. Почему-то целоваться пред маслянистыми от хмельного и похоти глазами ватаги не хотелось. Но целовать черноглазую невесту – даже в десятый, даже в сотый (!) раз – это каждый раз, как живой огонь через себя пропустить.
Санька нежно взял девушку за плечи, развернул к себе, улыбнулся и шепнул:
– Не бойся, родная! – и мягко поцеловал.
Конечно, Чакилган не боялась. Ведь по ее законам они были мужем и женой уже вторую неделю. Ошалевший Дурной рванул к чохарам почти сразу после битвы. Чуть не вперед Галинги в становище ворвался. Старый князь, подсунувший пектораль в маньчжурский мешок, только посмеивался, кутаясь в пушной воротник.
– Я ж говорил, найдешь сокровище Бомбогора, – язвил он. – Придется теперь, наверное, тебе девку мою отдавать, лоча…
Но отец невесты требовал, чтобы «венчание» состоялось по даурскому обычаю… И страшно удивился, когда атаман лоча легко согласился. А ведь их бог ревнив… Но Дурной – хоть и привык креститься, хоть отче наш теперь мог на автомате начитывать – всё еще не видел разницы между православным культом и языческими обычаями. Для выходца из СССР всё это было «опиумом для народа». Раз можно покреститься, то почему бы также и шаману не подыграть.
А странный шаман Науръылга это чувствовал. После боя он сильно изменил свое отношение к Саньке (в лучшую сторону), но во время обряда хмурился и кусал нижнюю губу в досаде.
– Осторожнее будь, Сашика, – шепнул шаман ему после «венчания». – Онгоны тебе благоволить стали, а ты душу от них запираешь. Не рискуй!
Санька только улыбнулся и отмахнулся беззаботно. В глазах его была только Чакилган, в душе – тоже. Нечего там всяким онгонам лазать! Мысль о том, что красавица Челганка теперь будет с ним – с ним всегда! – грела в груди печкой. И каждый новый поцелуй – увесистое полено в прожорливое чрево печурки. Нежные руки девушки, жаркое тело, еле слышный ночной шепот – всё это делало его таким счастливым, что даже забылась печаль от сражения с Минандали.
А поначалу… Сказать, что Дурной был расстроен – ничего не сказать. Влекомый своими обострившимися амбициями, он втравил сотни людей в авантюру, из которой (ныне очевидно) была одна дорога – в царство смерти.
«Вот я лох… – бил себя Санька кулаком по башке. – Думал, что всё понял, что всю жизнь тут прохавал. Что с моими знаниями в козырях перед местными ходить буду… Я же нихрена еще не знаю и не умею! Особенно, полки в бой водить».
Битва почти с самого начала пошла не туда и не так, как мыслилось беглецу из будущего. Нити управления потерялись, враг действовал не так, как хотелось. Даже свои действовали не так…
«Ну да, – пилил себя Известь, щерясь. – Все не такие! Один ты был хорош…».
Если что и спасло русских с даурами, так это погода, нерешительность старого Минандали и два дючера, что в самый последний момент внедрили в маньчжурское войско мысль о том, что подходят казаки с Кумарского острога.
Индига и Соломдига спасли всех. Немного утешало лишь то, что это Санька придумал послать братьев с диверсионным заданием.
«Эх, не всех спасли, – прикрывал глаза горе-атаман. – Далеко не всех…».
Десятки пали. Раны среди казаков получили, наверное, две трети. Даже среди самой первой ватажки имелись потери. Помер Козьма-толмач, которому копье попало в ногу и перерезало кровеносную жилу. От кровопотери он и часу не прожил. Помер коваль Корела, которому какой-то ушлый дючер снес голову. Так и нашли: одно тело в луже замерзшей крови. А голову только утром обнаружить удалось. И Гераську только утром нашли… Лежит под кустом, скрючился в позе плода, а руками живот держит. Пробитый живот – куяка-то у Гераськи не имелось. Даже разогнуть парня на смогли – так труп за ночь окоченел.
У дауров потери еще страшнее. Соотношение убитых к раненым намного хуже – все-таки они легко снаряженные воины; по большей части, обычное ополчение. Некоторые князья только половину воинов домой привели.
Удивительным (для беглеца из будущего) оказалось то, что те раненые, что пережили первую ночь – почти все пошли на поправку. Санька-то думал: дремучие времена, никакой медицины, никакой санитарии – любая «вавка» к заражению крови ведет. Ан нет. На казаках заживало, как на собаках. На даурах – практически также. Не повезло только Тимофею Старику: его правая рука, серьезно порубленная в бою, заживала плохо. Рана несколько раз норовила загноиться, но тут даурские знахари прислали в Темноводный запасы трав целебных – и деда удалось оставить на «этом берегу». Только вот рука оставалась нерабочей, отчего и так скверный характер Старика усугубился в разы.
Однако даже он не держал зла на Дурнова за случившуюся битву. Так уж вышло, что все – и русские, и дауры – лишь сильнее зауважали Вещуна. Мало кто анализировал, насколько грамотно руководил атаман боем. А вот то, что победа осталась за союзниками, что добычи имелось, аж телеги трещали – это явный знак того, что высшие силы о Дурнове заботятся. Господь Бог или могучие онгоны – неважно. Важно то, что с ним удача. А что еще нужно для командира? Погибшие же… К такому в этом мире все привыкли.
