Работы, собранные в этой книге, были опубликованы раньше, но, к сожалению, не потеряли связи с современной жизнью, что я и стараюсь пояснить в предисловии.
Основная мысль, которую я в разных работах подкрепляю разными аргументами, заключается в следующем. Сила, жизнеспособность государства определяется не эффективностью его администрации, мощью его армии или производительностью экономики, но цельностью его национальной жизни. Иногда государство объединяет несколько народов – как, например, в Великобритании, но среди них всегда есть один «государствообразующий», усилиями которого государство было создано, на культурные традиции которого оно опирается.
С этой точки зрения современная Россия представляет собой неестественный и больной организм (каким был и СССР). Сейчас в России имеется около двадцати республик, считающих себя национальными, имеющих «титульную» нацию, что подчеркнуто в их конституциях. Но подавляющее большинство жителей этих республик – русские, а «титульные» нации составляют около 8 % населения. Такое положение неустойчиво и мешает объединению народных сил в наше кризисное время. Более того, графа «национальность» удалена из паспортов (хотя «пол» еще остался), национальность перестала быть юридическим понятием. Теряет смысл даже вопрос о национальном составе России. Также невозможно хотя бы учесть национальный состав громадного потока переселенцев, въезжающих в Россию, – не говоря о том, чтобы его регулировать, исходя из русских национальных интересов.
После распада Советского Союза русский народ оказался разделенным между несколькими государствами, подобно немецкому после конца Великой Отечественной войны. Но в нашем случае в Российской Думе нет ни одной партии, которая заявляла бы как свою политику – будущее воссоединение русского народа. Надо явно признать, что наш народ сейчас лишен своего государства, является редким в мире народом без государства – в роде басков.
Эти явления, конечно, тесно связаны с тем, что происходит в духовной области. В том государстве (называемом РФ), где русские составляют подавляющее большинство населения, всякая попытка понять его историю и культуру встречает резкое сопротивление – клеймится термином «экстремизм», а для борьбы с «экстремизмом» принят специальный закон.
Слово «русский», которое мы больше не увидим в своих паспортах, в пропаганде оказалось очень популярным. Например, в таких выражениях, как «русский фашизм – хуже немецкого» или «Россия – мировая черная дыра». А часто то же явление проявляется и без использования слов «русский» или «Россия». Например, когда в Большом театре ставится опера на либретто автора, известного своими порнографическими творениями.
Попытка понять весь этот комплекс вопросов и объединяет работы, собранные в настоящей книге.
Апрель 2005 г.
До революции общественное мнение России, да и всего мира, чутко отзывалось на выражения недовольства многих входивших в Россию народов: звучал и «польский вопрос», и «финский вопрос», и «еврейский вопрос»… Но о «русском вопросе» слышно было редко. И так же дальше шло в нашей истории.
При коммунистической власти направление задал один из последних документов, написанных Лениным (1923 г.): «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывалось в жизни фактической». (Удивительно, как легко марксисты забывают свои принципы «классового подхода к истории», когда речь заходит о нациях, особенно о русских. Вот и Маркс с Энгельсом называли русских «контрреволюционной нацией».) Так и остались русские на десятилетия в роли «возмещающих», хотя никто не подсчитал, кого и насколько они угнетали и каков же объем этих наложенных на них «интернационалистских репараций».
Во время войны Сталин стал употреблять слово «русские», после войны назвал русский народ «наиболее выдающейся нацией из числа наций, входящих в Советский Союз». Но когда группа руководящих коммунистических деятелей попыталась, строго в рамках тогдашней системы, как‑то реализовать эту фразеологию, то кончилось все расстрелами и арестами («Ленинградское дело»). С другой стороны, в ЦК было даже созвано совещание историков, чтобы «дать отпор ревизионистским идеям», например «требованию пересмотреть <<…>> вопрос о царской России как тюрьме народов».
И после смерти Сталина общественное мнение либеральной и оппозиционной интеллигенции, по существу, восприняло точку зрения Ленина о «справедливом неравенстве» между русскими и другими народами СССР. Я знал тогда людей, которые готовы были напрочь поломать свою жизнь, отстаивая права крымских татар. Хотя, например, о судьбе донских казаков, число которых за время Гражданской войны сократилось более чем вдвое, никто не поминал. Да и тогда же «русский вопрос» весьма остро стоял, например, в Чечне (тогда – Чечено‑Ингушской АССР). Там жило около полумиллиона русских (больше, чем татар в Крыму). Сейчас их осталось совсем немного (в основном старики, которым некуда податься). И то, как их выживали, убивали, грабили, насиловали, не волновало ни тогдашних правозащитников, ни современных политиков, так охотно драпирующихся в патриотические одежды. Равнодушие к судьбе своего народа легко переходило во враждебное его осуждение. И средний советский интеллигент, и западный советолог, и различные «голоса», вещавшие на СССР, все сходились на том, что наша страна – колониальная русская империя. Термин «тюрьма народов», которого власти уже стали стыдиться, перешел в оппозиционный самиздат. Тогда же стала допускаться эмиграция, и эмигранты, уже не боясь, ярко высказывали те же чувства.
