«Сад со льдом»… Что-то застывшее. Остановка в пути? Сбой дыхания? Средневековая красавица, зачарованно глядящаяся в серебряное зеркало и видящая там лишь самоё себя – или нет, пустую комнату?.. И да, и нет. Совпадение себя с собой – и, в то же мгновение, мимолётный шаг в сторону: чтобы образовался зазор для воздуха, для вздоха…
Стихи Екатерины Симоновой состоят, кажется, не из слов, обозначающих предметы, а словно бы из самих предметов: шершавых и странных, гладких или непонятных, утративших свой первоначальный смысл (а, может быть, наоборот, приобретших его – ведь разве является их бытовой, утилитарный смысл основным?) – но открытых и удивительных, как в детстве. Из ниточек, за которыми проглядывает грубая основа гобелена; из мелких деталек и позвонков, из привкуса ползущей по боку запотевшего стакана капли… Но главное – из того, что находится между ними. Из зазоров, в которых стоит, как вода, глубочайшее Молчание – из которого и рождаются все люди и вещи, сколько их ни есть на земле…
Читая эти стихи, забываешь о Времени, которое, как мы привыкли, мчит куда-то жирной однонаправленной стрелой; об Истории, спешащей вслед за ним по вектору. Забываешь – и начинаешь просто недоверчиво приглядываться в бессловесности к взлетающим и опускающимся качелям, к проблескам огня на стёклах маяка, к полёту бабочки или падению цветка акации – когда, как (опять же) в самом раннем детстве, все звуки разносятся далеко-далеко – но значат не больше (и не меньше), чем своё собственное дыхание.
По меткому замечанию неоплатоника Саллюстия, «миф – это то, чего никогда не было, никогда не будет, но есть всегда». Если пользоваться этим определением, то можно сказать, что стихи Симоновой полностью, насквозь мифологичны. Они находятся в пространстве того «всегда», из которого и состоит любое «сейчас» – или, если угодно, в пространстве того «сейчас», без которого никакое «всегда» немыслимо.
Рукодельность – первое, что замечаешь в стихах Екатерины Симоновой. Но не в том «ругательном» качестве, с каким прикладывали это слово к женской поэзии в прошлом веке, мстительно подчёркивая именно его женскость, ограниченность полом (в смысле гендерную, а не полом без потолка). Нет-нет, здесь рукодельность имеется в лучшем своём явлении, заставляющем вспомнить, что всё человеческое, в отличие от Божеского и даже просто божественного, – сплошь РУКОдельно, руками сделано или взято. И в этих стихах РУКА так естественно прорастает в мир, даёт ему начало, выпускает его на волю, а, впрочем, и в смерть, в печальную конечность: «…волосы становятся длиннее реки, из вышитого воздуха выпархивает стрекоза».
И – да – поэзия Симоновой – это женский мир, опять-таки в самом ярком (как «детский мир») и вместе с тем философски громадном смысле.
Здесь – широко и разнообразно живущее Инь, не только и не столько тёмное-холодное, но – присваивающее, созидающее, изнывающее по нескончаемости и принимающее конечность бытия. Все эти волосы, нитки, ткани, утварь и гобелены, бельё и духи, бусы, кровать, свеча, занавески, дом во всём его составе («речные волны, как волосы, шёлковы и легки, связывающие тело и небеса»)…
И на этом чудесном, соблазнительном – не игриво и легкомысленно, но обязывающе и очень серьёзно влюбляющем в себя – фоне фактически в каждом тексте делается открытие. Подмывает сказать – «маленькое». Но опять нет. «Смертность, конечно, сродни невинности» – разве это открытие мало? А это, о раковине – «обманно манящая перламутром не в темноту, а – из, не тонущая, нет – плывущая вниз»? Какой стремительный и точный взгляд! Или – «время сотрёт не тебя – только твои черты, как ласточку на лету»… Восхитительно!
Есть в этих стихах и какая-то системная незавершённость. Недаром возникают строки вроде «чтобы уплакать и припасть навеки. На пяльцах – незаконченные реки…» Это незавершённость не от неумелости и не от замысла поэта. Это незавершённость, продиктованная реальностью (и сном). И запечатлённая чаще всего без ошибок.
Поэтический мир книги Екатерины Симоновой предельно широк – здесь и моря, и дома, и таинственные замкнутые пространства, где, тем не менее, тонка и неразличима граница между внешним и внутренним. Отказ устанавливать границы между миром поэта и поэтом в мире оказывается особым подвигом, жестом отчаяния и надежды одновременно.
Центральный персонаж книги – не лирический герой, но и не отвлечённое «третье лицо», может быть, «я» при взгляде со стороны – женщина, «она», «не взятая ни дочкой, ни женой», но это обманывает, уводит в сторону лишь вначале – перед нами не персонаж гендерно-феминистического дискурса, а проводник – проводница – между наполненной конкретикой реальностью и неуловимыми эмоциями внутренней жизни отдельно взятой – буквально – взятой отдельно от мира – жизнью человеческой души.
Стихи Екатерины Симоновой всегда были как сад – причудливый, избыточный, барочный, в саду была собственная гармония – и ирония.
Возделывали этот воображаемый чувственный сад исключительно женщины. Сад менялся, в нём появлялись заросшие уголки, неубранные листья, пустоты, сломанные ветки – не в ущерб красоте.
