Смех бессмертных

Говорят, что в руинах храмов Крита, среди бирюзовых мозаичных дельфинов и керамических осколков, нашли аккуратно выдолбленную в стене надпись, подобную дельфийской максиме, так поражавшей прихожан в древнем святилище Аполлона. Надпись эта вызвала десятки споров среди археологов, теологов и философов; сама по себе безобидная, она подкосила научное сообщество подписью, – подписью явно выдуманной, подобной фантомным динозаврам Акамбаро [1].

Эта надпись – словно обрывок притчи, но не христианской и не мусульманской, не иудейской и не крито-микенской. И надпись эта выглядит так:

«Лишь зеркало твое, потерянное отражениеДионис Распятый»

Он слышал, как снаружи, на другом конце света, стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный, заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.

Габриэль Гарсиа Маркес

О город, твое имя существует, но сам ты был уничтожен!

Шумерский «Плач по Уриму»

художник

Вы наверняка слышали о профессоре Греционе Родосском… Талантливый филолог и культуролог, он был моим другом и мечтал отыскать, как он говорил, алмазные ключи от врат вечности; да, он был моим другом, пока земля не разверзлась под его ногами – простите мою слабость к цитатам и Салману Рушди, – оставив меня наедине с ворохом событий, воспоминания о которых вызывают нестерпимую боль. Нет, не подумайте, он жив и даже относительно здоров, но вряд ли захочет говорить с кем-либо, кроме меня и своего отражения. Он, некогда worse than nicotine – вызывающий пагубное пристрастие к своей персоне, – теперь видит мир исключительно в серых тонах: это не метафора, нет! Врачи, однажды поставившие ему диагноз, в этот раз оказались бессильны; врачи, самые элитные, обитающие в начищенных до блеска кабинетах храмов-небоскребов сияющего Олимпа, лишь пожимали печами и все как один диагностировали «изменения структуры зрачка», но не могли объяснить причин, назначить лечение, предсказать ход болезни. Поседели пуще прежнего его волосы, глубже стали морщины, а ум, некогда острый, как хирургический нож в анатомическом театре позолоченного возрождения, притупился, покрылся ржавчиной сомнений. Он стал похож на одного из тех блаженных, что обитают под сенью Волшебной Горы. Вот только его хворь – совсем не туберкулез. Зараза иного рода. Позвольте стать вашим Вергилием, вашим преданным секстантом, и провести через эти бесчисленные круги стремительных событий, безумной спиралью ведущие к заледенелому озеру; там вместо льда – умершие надежды.

бог

ктояктояктояктоя?

профессор

Он, обнаженный, с широко открытыми глазами, лежит в целебных водах ванны после горькой коричневой микстуры, такой едкой, что обжигает язык; он лежит на поверхности воды как человек, уже не принадлежащий этому миру; лежит, а сквозь виски прорезается предательская голубая трава, голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо и его кости.

Профессору Грециону Родосскому кажется, что он утонул.

Из колонки – компактной модной музыкальной станции, – льются гипнотизирующие звуки флейты; в воде – все прописанные врачами травы и лекарства: и хвойные экстракты, и дубовые листья, и шалфей, и лаванда, и даже горькая полынь; еще – десятки препаратов с витиеватыми, как древние заклинания, названиями, и бесконечными, как вереница боевых колесниц, составами и побочными эффектами.

Разум омывают воды подсознания. Приходит дрема, полная образов мутных, как запотевшее стекло. Вереница их тянется седым туманом, свитым из сотен душ; тянется в сторону страшного суда разорванных солнц: вот Геродот, вот Александр, вот Хидр, вот Понсе де Леон… Охотники за вечностью, за Источником, они шагают к краю пропасти, испивают из золотых чаш и захлебываются отчего-то черными, солеными живительными водами; постепенно сходит на нет дыхание, но память о них – плотный дым – вдруг вспыхивает божественно-золотым. А они захлебываются, захлебываются, захлебываются, воздуха все меньше, меньше, меньше…

Будильник пронзает его парисовой стрелой. Грецион просыпается, сплевывает воду. Молча усмехается: чуть не утонул в собственной ванне.

Он грезит о вечности, ищет ее с тех пор, как врачи поставили страшный диагноз, с тех пор, как сказали, что к сорока тело его изношено, будто к семидесяти, с тех пор, как признали легкую седину не баловством генетики, а мольбой организма о помощи… Грецион Родосский поднимается, мокрой рукой отключает будильник – со второго раза, сенсор не реагирует на холодные призрачные касания, – берет махровое полотенце и вытирает голову. Вспоминает вереницу фигур, его верных спутников, личных евангелистов на дороге к Источнику, поросшей терновником, чертополохом и голубой травой боли: Геродот, Александр, Хидр, Понсе де Леон… Грецион вспоминает и усмехается, теперь вслух: глупцы, вот кто они! Глупцы, искавшие способ сделать вечным тело, душу, иногда – и то, и то одновременно. Вечность ли это? Едва ли. Дорога к бездне, в темноте которой теряется все и вся. Но он знает секрет. Вечность – не в водах Источника. Вечность – в нектаре памяти.