1. Сон первый: нарциссы и гранатовый сок
…весна… цветущий луг…
— Мама, а почему у нас не растут нарциссы?
Девушка положила голову на колени молодой и ослепительно красивой женщины. У той была толстая коса цвета спелой пшеницы, обвивающая высокий чистый лоб. Ветер плескал её светло-желтый пеплос. Идеально очерченные полные губы трогала мягкая улыбка.
Женщина нежно погладила девушку по медно-рыжим волосам и ответила:
— Зачем они тебе, доченька? Нарциссы надменны и холодны. Они никогда не станут любить тебя так, как… анемоны… Взгляни, как они тянутся к тебе! Ждут ласки от богини весны.
Девушка поднялась, расправила хитон из тонкого зелёного хлопка и вздохнула:
— Анемоны ветрены и непостоянны. Они любят всех. То ли дело завоевать нарцисс.
В её зелёных, как свежая весенняя трава, глазах отразился азарт.
Женщина мягко улыбнулась и покачала головой:
— Ох, милая Кора, лучше держись подальше от этих цветов. Нарциссы красивы только внешне. Но то опасная красота — внутри они полны ядовитой слизи. Они отравят тебя. Ты умрёшь и попадёшь к Аиду.
Кора рассмеялась серебристо и звонко:
— Мамочка, я же Богиня Весны! Я бессмертна! Точно не умру от цветочной слизи!
И она вновь порывисто обняла мать.
Деметра поцеловала дочь в чистый лоб и попыталась отогнать дурное предчувствие. Чтобы заглушить его, Богиня Плодородия страстно прижала к груди своё единственное и обожаемое дитя…
И не видела, как широко распахнулись глаза Коры: за спиной матери вырастал огромный нарцисс. Его стебель раскалывался, и на землю вытекала ядовитая слизь — она аспидом ползла всё ближе и ближе между зелёных трав, гнутым кинжалом взблёскивая среди цветов… Наливалась, алела и пахла… дурманяще и смертельно — гранатовым соком…
Я просыпаюсь, лихорадочно хватая ртом воздух. Слишком цепкий, слишком леденящий ужас выползает за мной из того сна. Никогда не досматриваю его до конца, но точно знаю, чем он закончится: гранатовый сок, смешанный со слизью, доберётся до Коры, пропитает её, и с этого момента каждый шаг её будет отравлен и смертелен. Поступь богини Подземной Весны — шествие чудовища, коему нет равных.
Я задыхаюсь, потому что страх удавкой сжимается на горле.
— Сейчас же спать! — раздаётся над ухом приказ. Такому можно только беспрекословно подчиниться. Меня обнимают сильные руки и утаскивают на подушку, бережно укутывают одеялом. — А Фобетора[1] поймаю — такой кошмар ему устрою…
Низкий бархатный голос действует успокаивающе. Устраиваюсь поудобнее в надежном кольце рук, прижимаюсь к горячему мужскому телу и смыкаю веки. Теперь страшные, но вещие сны не придут. Муж всегда закрывает надежнее любого щита. И всегда держит крепко, не отпустит, не отдаст никому. Даже тому чудовищу, что ворошится у меня внутри. Ему — особенно.
Я знаю…
***
…утро серое, как глаза Афины.
— Пасмурно, — говорит она.
— Осень… — пожимаю плечами. Смотрю на неё — подругу юности[2], вечно молодую мудрость и войну, чуть усталую и печальную. — Значит, отцу не скажешь?
В утреннем кафе пусто. У барной стойки, уткнувшись в айфон, сидит юноша-бармен, рядом скучает, пытаясь заглянуть ему через плечо, ярко накрашенная официантка. Тихо гудят лампы дневного света. Слишком тусклые, чтобы разогнать полумрак, в котором тонконогими оленятами маячат столики и стулья.
— Нет, — говорит Афина и качает чашечку густого кофе тонкими, но сильными пальцами. — Мы не хотим свадьбу. Тей говорит, вечер только для самых близких…
Тей у неё мудрый и вещий, всегда был таким, за то Зевс его и недолюбливал. А их союз уж точно не одобрит. Значит, свадьба рискует превратиться в побоище. Правильно, лучше вот так, тихо. Только близких… Интересно, кто они?
Она отвечает на незаданный вопрос:
— Позовём тебя с Аидом, Афродиту с Гефестом — без них никак, друг Тея же. Пару ребят-учёных из отдела ядерной физики.
— Смертных?
— Да, смертных, — она гордо вскидывает голову. — Ты что-то имеешь против?
— Я — нет, — заверяю искренне, — а вот Афродита будет кривить губы.
— Или строить им глазки, — невесело и немного устало улыбается Афина, — но я думаю, мы все вместе как-нибудь с этим справимся.
Хорошо, согласно киваю и вспоминаю ещё одну подругу юности:
— А Артемиду?
Афина отрицательно мотает головой:
— Она не простит. Я ведь предаю ваш обет.
В этом веке — сумасшедшем, вечно спешащем и вечно опаздывающем, веке мнимых свобод и неисполняемых правил — Артемида нашла себя. Здесь она активно возглавляла феминистские организации, проводила феминистские конференции и устраивала феминистские шествия. Сумасшедший век, где женщины идут войной на мужчин, забывая, что между ними может быть только одна война — на ложе любви. Меня Артемида простила — более-менее. В конце концов, похищение, принуждение, ты не виновата. Афине будет сложнее. Даже то, что она давала пресловутый обет, чтобы сохранить верность своему единственному, станет слабым оправданием.
— Но ведь ей всё равно придётся сказать.
Афина устало соглашается:
— Конечно, придётся. Если узнает сама — будет хуже. А так…
Она не договаривает, но я понимаю: глаза в глаза, держа за руки старинную подругу, рассказывать будет легче, и, может статься, та даже поймёт. Афина не зря — мудрость: иногда проще сказать правду, пусть болезненную, прямо в лицо, чтобы не дать разгореться войне.