Никому не чуждо чувство самоутверждения. Так я думаю о себе, о своих товарищах по роте. Так, пожалуй, можно думать обо всех живых существах на земле. Впрочем… даже камень утверждает себя. Попробуй взять хотя бы не очень крупный булыжник и разломить вот так, голыми руками. Не тут-то было, пальцы поломаешь, а булыжник останется булыжником: утвердил себя перед твоими глазами монолитной прочностью.
Крепко спят, умаявшись за день, мои однокашники. Пора и мне. Но сон не идет. Будто вспугнул я его и отогнал далеко своими думами.
А думалось все о том же, как и когда солдат становится настоящим солдатом, бойцом. Обычно говорят – в первом бою. Да, первый бой – суровое испытание. Но можно ли считать это испытание часом рождения того самого человека, который с оружием в руках защищает не только себя, но и своих товарищей, интересы своей Родины?
Все зависит от того, как прошло это испытание: как ты чувствовал и действовал, ощутил ли веру в свои силы.
Ты в обороне, попал под огонь противника, взрывная волна снаряда, бомбы или мины оглушила тебя, пулеметные и автоматные очереди не дают тебе поднять головы, и ты, забыв о том, что у тебя в руках оружие, какое-то время не можешь справиться со страхом за свою жизнь. Но вот справа или слева твои товарищи начинают вести ответный огонь, вступают в борьбу за себя и за тебя. Теперь ты, следуя примеру товарищей, включаешь в дело свое оружие, открываешь огонь пока для обозначения – я жив и действую, – хотя не видишь, куда ложатся твои пули. Потом, как все, по зову своего командира поднимаешься в контратаку, не отстаешь от товарищей, потому что совесть не позволяет плестись в хвосте – еще сочтут за труса, – и опрокинутый противник уже не может брать тебя на прицел.
Так ты остался жив и невредим. На том и закончился твой первый бой. Ты вправе считать, что принял боевое крещение, испытан огнем, стал… Нет, нет, не следует спешить с выводами.
Почему? По одной простой причине: ведь ты в этом первом бою не сделал ни одного осмысленного шага; инстинкт самосохранения подсказал тебе прижиматься плотнее ко дну траншеи, затем, чтобы не унизить себя перед товарищами, – броситься в контратаку. Но ты мог легко поплатиться жизнью именно потому, что не использовал силу своего оружия, не сделал ни одного прицельного выстрела. В следующем бою тот, кого ты не сумел уничтожить, может убить тебя и твоего товарища, и тогда твоя смерть будет началом горестных утрат в подразделении, а враг тем временем станет обретать веру в свои силы, которых у него до той поры наверняка не хватало. Не хватало хотя бы потому, что он не знал, как ты будешь действовать против него.
Другое дело – в первом же бою ты, оказавшись в круговороте огня и смертельной опасности, не растерялся, не забыл себя, своих обязанностей, действовал осмысленно – нажимал спусковой крючок после того, как поймал на мушку цель, бросался в контратаку для того, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию и истреблять живую силу и технику врага. В ходе боя ты осуществлял замысел командира и помог ему решить боевую задачу за счет своей боевой смекалки – вот это и есть то, с чего начинается солдатская вера в свои силы и способности.
Мне могут возразить: только ли с этого?
Разумеется, не только. Я сужу по себе, по своему опыту – многое зависит от подготовки человека к такому испытанию, от его веры в правоту того дела, за которое он готов сражаться до последнего вздоха. Спроси меня спустя десятилетия после Великой Отечественной войны, с чего начинается солдат, и я ответил бы так:
«Если юноша еще в мирное время приобрел навыки действий в условиях, ничем, по существу, не отличающихся от реально боевых, если он хорошо уяснил характер современной войны и всем нутром своим преисполнен решимости выступить на защиту социалистического Отечества, мы по праву назовем его солдатом. Но и для него первый бой – суровый экзамен. Экзамен на способность властвовать собой, на морально-психологическую устойчивость. Солдат, по-моему, начинается еще на пункте допризывной подготовки, его бойцовские качества формируются в походах, на учениях и маневрах, а окончательно утверждается он в бою. И только в бою!»
Но тяжелым летом сорок первого года я думал о прошедшем бое, в котором, как мне казалось, родился солдат, способный одолеть коварного и сильного врага.
Вчера я побывал снова на перешейке полуострова Рыбачий[1]. Там на невысокой пирамиде из камней был когда-то закреплен полосатый столб. В одном из первых боев вражеский снаряд снес его. Осталась пирамидка из камней и плит. Это пограничный знак моей страны. Но мысленно я вижу этот знак таким, каким знал и видел пограничные столбы с первых дней службы в пограничных войсках, – с гербом Советского Союза и табличкой с надписью – СССР.
Тогда, осенью 1939 года, приняв присягу и получив боевое оружие, я встал на пост охранять священность и неприкосновенность территории Советского государства. Это было несколько южнее перешейка полуострова Рыбачий.
Бывало, ночью выйдешь в дозор и как трудно было одолеть страх перед плотной и сырой темнотой. Она как бы перехватывает дыхание, стесняет плечи, заставляет высоко поднимать ноги. Ни шороха, ни звука. Смолистая вязкая мгла кажется бездонной. Бездонной потому, что не за что уцепиться глазу, нет зрительного ориентира. Жутковато, по телу бежит колючий озноб. Еще шаг, второй – и провалишься в пропасть… Нет, есть опора – глаза нашли в темноте знакомые полоски. И вдруг дышать стало легче, ноги зашагали уверенно: под ними своя земля. Не знаю, как объяснить, но тот пограничный столб помогал мне много раз одолевать робость и обретать то самочувствие, которое необходимо при охране государственной границы. Я вроде породнился с тем столбом, готов был разговаривать с ним, высказывать ему свои думы и присягать перед ним на верность Родине.
