«Жизненный путь всегда ведёт от вехи до вехи. Вехи жизненности. Иначе путь не имеет смысла».
(Синайский отшельник Тимофей).
День зимнего солнцестояния на склоне 1912 года заметно потеплел. Быстро накапливалась всеобщая пасмурность в согласии с моросящим дождиком. Тот прилежно затуманивал всякие проявления цвета и сочно утемнял гладкое булыжное мощение соборной площади, отчего ослепительной белизной торчком выступали остатки снежных кучек, составленных старательными дворниками, изображая миниатюрные горные вершинки. Тут и классические черты величественного Исаакиевского собора предстали, будто в чёрно-белом кинофильме. Туда-сюда сновали редкие прохожие, вооружённые зонтами, и невесело устремляли взоры свои под ноги, чтобы ненароком не поскользнуться и не добавить себе никчёмное ощущение неприятности. Да столь же редко они озирались по сторонам.
К полудню дождевой туманец улёгся, а на небесном куполе – сплошная гущина пасмурности постепенно стягивалась в отдельные сгустки, местами обнажая небесную гладь. Во всеобъемлющее черно-белое пространство стал вкрапляться цвет. Прохожих заметно прибавилось. Они свернули зонты в трости, постукивая ими о мостовую. Поступь их сменилась на уверенную, очи обрели пытливость.
И если сейчас вдруг захочется кому-нибудь кинуть взгляд вдоль Вознесенского проспекта, в тот же миг сквозь голубую щель меж поредевших бледно-фиолетовых облаков покажет себя низкое искроносное солнышко. Да в самый раз точно в арочном проёме колокольни Вознесенской церкви. Чётко проявит на контражур очертания большого праздничного колокола. И внезапная радость, ярко пронзающая кожу, озарит лицо смотрящего, дополняя собою общее полотно городского пейзажа, что прямо на глазах неуклонно оживляется цветовым разнообразием.
Похоже, так и случилось с юным немецким архитектором Людвигом Мисом, медленно и враскачку прохаживающим по широкому Синему мосту, движением выдавая некое отрицательное состояние духа. Он разглядывал здание, освобождаемое от лесов, сквозь оседающую с пасмурного неба пелену моросящего дождика на углу Большой Морской улицы. Поверхность его лица при этом копила подобную сероватость. Правильнее сказать – презрение. Мог бы вообще не глядеть. А всё из-за того, что ему довелось поссориться с учителем и автором этого нового посольства Германии. Тот маститый немецкий зодчий Петер Беренс командировал его руководить строительством собственного лучшего проектного детища, предпочитая самому чем-то значимым заняться в Берлине. А когда, наконец, надоумил посетить стройплощадку, увидел почти завершённое воплощение проекта (статуи Диоскуров ещё не установили на крыше), сильно опечалился. Не узнал он там собственного авторства. Обвинил Миса в диком самоуправстве. Даже назвал «сопливым выскочкой», вполне оправдывающим его фамилию. «Сырой ты и есть сырой, и мою замечательную архитектуру важнейшего здания тоже превратил в нечто сырое, недопечённое». (Mies – можно перевести с немецкого, как Сырой). Лицо ученика с накопленной на нём пасмурностью презрения резко, до хруста в шее увелось вбок от монументального здания, ставшего чуждым. Его теперь не хотелось до конца освобождать от лесов, чтобы не видеть полной наготы обоюдной неудачи. «Сырой не хуже пережаренного», – поспешно думалось ему об учителе. В тот же миг солнце и появилось в облачной прогалине, придав глянцевой темноте мокрой мостовой острый блеск. Мис круто развернул слегка перекошенное тело назад, выправляя шею, навстречу причине вдруг возникшего сполоха на булыжниках. И защурил глаза при падении на них россыпи золотистых лучей из чуть ли ни чудесного источника, обнимающего большой праздничный колокол в проёме колокольни. Будто знак с небес осенил его. Узкие глазные щёлочки загорелись, а уста вмиг растянулись широкой и довольной от радости улыбкой. Бывшее пасмурное лицо его обрело здоровый цвет.
– Хорошо, – сказал двадцатишестилетний архитектор в полный голос, – подумаешь, важнейшее здание, будет у меня кое-что поважнее.
С этой наскоро отточенной мыслью вслух, подобной скоропалительному блеску на взволнованной булыжником тёмно-серой мостовой Исаакиевской площади, молодой человек махнул обеими руками на манер успешного дирижёра, поднимающего музыкантов после выступления под восторженное рукоплескание публики. "Уф"! И бодро двинулся к пивному заведению в Новом переулке, чтобы там основательно подумать о будущем творчестве, только-только восходящим из-за горизонта жизни. За его спиной статный собор во всей своей полноте засверкал незатуманенным великолепием.
А в ту же пору, когда Людвиг живо шагал по Синему мосту вдоль Мариинского дворца, попутно выкристаллизовывая ближайшую творческую цель, там, в глубине бывшего зимнего сада, что за Помпейским залом, свершалось нечто поистине эпохальное. Состоялось экстренное заседание Совета министров по случаю представления Государем нового главы двух министерств…
Незадолго до того, российская разведка, опасаясь провала, вывела опытного агента В.И. Ульянова под конспиративным псевдонимом Ленин в местечко Поронин, что в Австро-Венгерской Галиции. Тот умел искусно выцеживать нужные сведения из, казалось бы, совершенно косвенных историй. Вместе с тем, исполняя конспиративную легенду и позиционируя себя революционным деятелем, даже ревностным лидером движения, направленного на уничтожение империализма, он почти не вызывал подозрений у французских, английских, германских, швейцарских и австро-венгерских спецслужб. Ну, скажите на милость: может ли быть лазутчиком человек, столь ненавидящий своё отечество во главе с деспотом самодержцем? Мало того, и подельники-бунтовщики не замечали истинного его служения. Конспирационный приём удался до полной безупречности. Даже слишком. Ульянов как натура увлекающаяся и вместе с тем действительно обладающий удивительно заострёнными предводительскими качествами, будто заразился, что ли, привитой к себе легендой. Он потаённо воспитывал внутри себя настоящего вождя, способного на сокрушительную власть. И довоспитался. Инкубационный период развития политического вируса находился уже близким к завершающей стадии. Вот-вот сила привитой заразы сможет-таки преодолеть иммунитет государственного служащего. «Что, если по-настоящему содеять эдакую революциюшку да стать главой нового государства»? – подумывал он каждую ночь перед сном. А затем ему грезились доподлинные революционные события, обязательно венчающиеся преславнейшей победой, совмещённой со всенародным ликованием. Правда, тому не позволяли обязательства, подписанные им в клятве агента: «Если же окажусь преступником против сей клятвы, – да подвергнусь без суда и добровольно строжайшему наказанию, яко клятвопреступник». Таковые обстоятельства усугублялись ещё недавним получением личного дворянства. Иммунитет против бунтовщической инфекции пока оказывал сопротивление. Неуверенное. А тут австриякам удалось-таки раскусить российского разведчика ещё в Праге, когда он в «Новом немецком театре», якобы слушая «Евгения Онегина», на самом деле встречался с тайным агентом Германии, работавшим на российскую разведку. С арестом пока медлили. Следили за его перемещениями в Лейпциг, а оттуда в Краков. Там-то и ожидалось задержание. Но тот неожиданно уехал в Поронин. Экая промашка. А когда агентура Австро-Венгрии доложила начальству о накрытии его уже там, в тот же день Владимир Ильич прямо из-под носа австрияков успешно покинул уютное галицийское местечко да и саму «Лоскутную империю».
