Инна Петровна Борисова, вот кому я прежде всего обязана.
Я в 1967 году написала свой первый настоящий рассказ «Такая девочка, совесть мира».
Тогда я работала в журнале с пластинками, он назывался «Кругозор». Располагалась наша редакция на радио, на втором этаже, и я туда перешла из редакции «Последних известий», находившейся на четвертом, где перед тем работала корреспондентом и бегала с «крупорушкой» (так мы называли восьмикилограммовый магнитофон) по всяким культурным мероприятиям, открытиям выставок в частности, и делала двухминутные репортажи или писала на полстранички «сюськи», информашки, в вечерний или ночной выпуск новостей.
Никому в нашей стране это было не нужно. Люди слушали радио ради прогноза погоды и футбола. А все эти последние известия, новости жизни, у нас были в основном из области промышленности и сельского хозяйства. Где чего запустили и что опять начали сев раньше прошлогоднего.
Отдел культуры считался в редакции излишним. От меня спрашивали только цифры и факты – тогда-то, там-то, название, столько-то, до такого-то числа. Требовалось сухо и кратко изложить новость.
Первую «сюську» я по неведению (и послушав радио) постаралась написать иначе – получше, как бы привнести лирику в культурные новости. И она начиналась так: «Тихие воды медленных северных рек, костры по ночам». Дальше следовала информация, что это – картины такого-то художника, которые можно посмотреть там-то с сегодняшнего дня и по такое-то число. И этих картин столько-то.
Короче, диктор (кажется, Высоцкая) сбилась после первой же фразы. Начала она очень по-деловому, быстро и четко (ну как «вторая очередь домны задута на Верхнезадрипенском комбинате»), а потом как бы призадумалась: а что это я, граждане, вам читаю? Какие-такие тихие воды, черт меня дери? И дальше она произносила текст как-то недоверчиво и придирчиво. Вот так и завершилась моя революция.
Я опозорилась, и в редакции меня прозвали «ну ты, Паустовский».
Разумеется, я пыталась писать для себя, в тетрадках в клеточку. Один рассказ моя подружка, Марина Левитанская, с которой мы вместе работали, отдала известному критику, и тот ей сказал, что Ахмадулина по сравнению со мной – талантливая графоманка. Приехали.
Но поскольку рассказ был в одном экземпляре, я договорилась с критиком по телефону, что заберу рукопись. И мы познакомимся.
Поехала я после работы на метро «Аэропорт» в писательские дома. С благоговением нажала на кнопку звонка. Дверь открыла жена критика, которая протянула мне рукопись со словами «мы уже легли». Жена оказалась с очень большой голой грудью, но в трико телесного цвета. Я дико испугалась и больше никогда в эту дверь не звонила. Что и требовалось.
Это уже были нравы Союза писателей, с которыми я время от времени поневоле знакомилась. Голая жена это ладно, но когда после пирушки на одной известной даче в Коктебеле тебя у выхода берут за локоток, останавливают и ведут обратно за стол, а там сидит знаменитый поэт, который весь вечер не давал никому слова сказать, все выступал, и только Виктору Некрасову однажды дал такую возможность, спросив его: «Вика. А я буду писать прозу?» На что строптивый Некрасов ответил: «Да». А теперь этот поэт мрачно ждет тебя для продолжения банкета… А ты испуганно бормочешь, что у тебя сейчас автобус, ты не можешь. И когда ты выбираешься на улицу, то выясняется, что вся толпа гостей ждет у калитки, чем дело кончится. Останется на ночь эта ваша хваленая Петрушевская или нет.
В 1964 году я ушла из «Последних известий», меня приняли на работу в звуковой журнал «Кругозор», а той же осенью мой муж разбился в экспедиции, перелом позвоночника, паралич. Начались хождения по мукам, больницы, наш сынок Кирюша в полтора годика после прививки заболел, пошли у него удушья, бронхиальная астма. Главное, что я не могла взять беспомощного мужа к себе, ему нужна была отдельная комната, а у нас в квартире имелось их только две – в маленькой жила мама, у нее началась шизофрения, боязнь милиции и машин «Скорой помощи» – все это на почве пожизненного страха, что она член семьи врагов народа, она всю жизнь это скрывала в анкетах. А в большой комнате жили мы с Кирюшей.
И мой Женя в промежутках между больницами кое-как обитал у родителей. А им это было в тягость. И они (номенклатурные работники, папаша когда-то числился замминистра госконтроля) еще боялись, что и я с Кирюшей у них поселюсь – а квартира их находилась в высотке на Котельнической набережной, огромная, в сто метров. Они не хотели, чтобы она превратилась в коммуналку. Поэтому нам с сыном там бывать и тем более жить запрещалось. Женя почти не видел своего сына. Меня даже в конце концов выгнали с ребенком и Женей из этой высотки, и хорошо, потому что я от беды сняла квартиру где-то на окраине, и последние годы своей жизни Женя прожил с нами.
