Стихопульсы

* * *

И он уходит, сбросив плащ с руки, зажав в руке счастливую монету,

искать другую стильную планету, и наплевав давно уже на эту,

оставив тут интриги, склоки, плач…

Пройдёт три года, брошенных в пыли дорог, хайвеев, встреч и расставаний,

пройдёт и квинтэссенция всех маний, и паника познаний и дознаний,

как будто растворяются вдали…

Он ненавидит склочность городов, ажурность зданий, вычурность конструкций,

все методы дедукций и индукций и конформизм, что освятил Конфуций,

к чему, он сам не знает, но готов…

Походы в бар, соседний, за углом, там градусы иллюзий, жажда смака,

там Три сестры, и Бег, и Тропик Рака, О, дивный новый мир – Рамона, где Итака?

молчим, молчим, и ждём, и пьём, и ждём…

Оттуда Путешествие на край…, в ночи и Пене дней… до Чевенгура,

Невыносима лёгкость бытия, невыносима Пустота и Дура,

смесь стоика и в чём-то Эпикура,

Сто лет… Над пропастью – и снова отползай…

Звучит не джаз, не реквием, не блюз, тут Пересмешник с Фаустом смеются,

и крутится замызганное блюдце, на Ярмарке тщеславий слёзы льются,

и Трём Товарищам опять не выпал туз…

Обычный гам, и шум, и суета, привычность жизни замкнутого бара,

за столиком налево – та же пара, пронзительность набоковского Дара,

Играем в бисер – выдайте счета…

Женя Гершман. «Вильем» (деталь). Холст, масло. 30×67 дюймов

* * *

Что за прелесть растёт в одночасье и всё по-прямой,

и не в губы уже, как бы в пасть – я, только с рваной,

избитой спиной,

и копает со дна эта страшная странная драга,

только катит во сне белопенный ревущий Бискай,

не в объём, а на плоскость – в равнину, в без край,

ты ж смеёшься и плачешь, услышав пророчество мага,

отступив на два шага…

Хорошо бы на память все Книги Исходов прочесть,

под весёлые блюзы и стук отжигающих шпилек,

под которые стелена чистая, свежая жесть,

составляя Исходам в уме панегирик…

Ты стоишь перед некой условной чертой,

этой вечной уже, залитой под тобой мерзлотой,

и спиной, и спиной – понимаешь, что сзади лишь враг,

как отшельник уходишь уже ни за что,

только тельник и душу порвёшь на все сто,

тут смеётся, не плачет продуманный маг,

наступая на шаг…

Хорошо бы не солью питаться, а соком земли,

разжигая глаза изумительным солнечным блеском,

но святые навеки отсюда ушли

под стенанья с винтовочным треском…

И горит, разжигаясь костёр, или знак, или купол,

в этом споре пустых, обезличенных кукол,

в череде нескончаемых сумрачных драк,

не найдёшь, не находишь, по-первой, приют,

только спермой со злобой плюют,

и заходится в крике озлобленный маг,

тут ступаешь на шаг…

Не наденешь уже с рукавами актёрский хитон,

и проходят катрены сквозь жизни с боями,

разломав этот старый гнилой лонжерон,

и на спор с рубаями…

Что-то скажет навскидку, в огляд Робеспьер,

может, он бестелес, эшафот опустел,

может, есть исторический слепленный брак,

и не мил белый свет, белый свет только сер,

зря строчил на равнину Вольтер,

ухмыляется тут одуревший с беспамятства маг,

отступая на шаг…

Медный хор этих труб окружил Иерихон,

ноты тут же сдаются в тираж и в печать,

этот хор для окрестных поющих сторон

надо лишь здравосмысленно перекричать…

И идёт, будто что-то впервые, на слом,

и пьянит и дурманит, как с водкою ром,

и исписаны красные стены, как стены рейхстага,

под оркестр винтовочных флейт

открывается гейт,

под стенанья уже уходящего мага,

тут ступай на три шага…

* * *

Просыпаешься долго, не в силах расстаться с подушкой,

как иголка, пронзает в уме взглядом кто-то за мушкой,

под глазами круги – кадыки вверх и вниз у гелотов

выпирают, глотая и сухо смотря в телевизор,

выступают там тая – Высоцкий и Галич и Визбор,

связки вроде туги, но немы посреди идиотов…

Нет пределов, неважно какая у моря погода,

что-то Спартой запахло, разделов нам мода

пришлёт,

мы привыкли по лезвию все и всегда на измене,

выпив кофе-гляссе, доктор Фауст на сцене

споёт…

Раздвигая руками, за бёдра схватив, как за ствол,

мы насилуем истину, бросив последнюю шлюхой,

забираясь с ногами на собственный письменный стол,

чтоб зачать – после нас хоть потоп, но с непрухой…

Заселяясь на спор и неважно куда на отшибе,

ногу вновь на упор, как при сильном ушибе

сведёт,

и опять ночью мучит всё тот же немыслимый бег,

значит, скрючит, и Хлудов, вновь взявшись за стек,

в бессознанке уйдёт…

Вроде так же смешно, веселятся и бродят все соки,

и вещают – грешно – подзаборные шлюхи-пророки,

насторожены руки, глаза у пилотов,

нет опаски и рулят налево-направо,

только порваны связки и зря им поёт Окуджава —

нет ни скуки, ни слуха уже у гелотов…

Мода вновь устарела и в миг, только в классике суть,

и опять этот пик, на палитре в цветах жирно муть

громоздится,

за Итакой уже всех сочли черенком, паруса в прах развеяли

и сквозь стену прошли чередком тонкошеии

лица…

Как слепые, стуча по заборам искусно,

где уж Лазарю встать, открестясь, под ружьё,

мы насилуем истину, может и грустно,

ожидая ответ от неё…

* * *

Брошено что-то светлое, брошено прямо в грязь,

вылезло несусветное – подлая, пьяная мразь…

Как под окном примято – след от былых баллад,

многое тут изъято с бесправием на возврат…

Брошенный мир сомнамбул, скинутый прям на край,

месиво старых ампул – страждущий – подбирай!

Полуседой ландшафт, крашенный чем-то серым,

зеркало полуправд – некогда бывшее целым…