Я родился
душным вечером,
в обрамлении пальм,
под опахалами евнухов,
Абсолютом благословенный.
И запах падали смутно ощущался в воздухе,
и чёрные птицы
тревожно кружились в небе,
и колкие травы
игриво ласкали тело.
Негритянка – мать моя – заверещала
И, стоя под грозными сводами
Мраморного дворца,
Мутными белками глаз
Взирала на меня печально.
Жаркие ветры зной
несли из пустынь
и, обвевая меня, улетали.
И мир,
этот мрачный,
безумный колосс,
принимая моё крохотное сознание,
оставаясь внешне спокойным,
почти безразличным,
бестрепетным,
совершил вдруг одно колебание
в безднах своей таинственности;
и, почувствовав его,
изведав
страх, бывший тем движением,
осознал я внезапно
и внезапно постигнул
мощь своего величия.
Воздух
обучил меня дыханию,
а земля – движению и покою.
Но суть окружающего не всегда
проявлялась мне отчётливо
и естественно:
часто не мог я понять
структуру сфер и строение
отдельных частей мироздания.
Мне казалось, что они
не соотносятся
с моим существованием
и развитием;
и перестав воспринимать их разумом,
я поглощал эти странные отражения
лишь какими-то
неведомыми чувствами,
что скрывались во мне —
и тайна
превращалась сейчас же в явь
и одаривала меня
истиной.
Почему-то нежность казалась злобой,
почему-то это казалось мне…
Ибо звери
при моём появлении
глухо рычали
и скалили
свои алчные, беспощадные дёсна,
что вырывали клочья мяса
из доверчивых
и послушных тел.
Но вникая
в их сморщенные души,
я обжигал их
холодом отчаяния,
и, поняв,
кто я есть в действительности,
они сникали,
и глаза их тускнели;
смиренно подползали они
и лизали
мои тонкие, белые ладони,
в чьих венозных изгибах
было спрятано
моё прошлое,
настоящее,
моё будущее…
А потом они убегали вдаль,
унося свой стыд
и моё к ним презрение.
И волны шуршали о гальку,
и скалы
молчали грозно;
и отламывая камни от породы,
я рассматривал их на свет,
ощущая шершавость
и тяжесть их;
и не выдержав
трепета моих рук,
они размывали свои очертания —
ускользая,
сочились сквозь пальцы,
и обагряли нежный песок
каплями застывающей ртути.
Я брал в свои руки травы,
сладкие плоды
и цветы;
я прижимал их к лицу,
я вдыхал
переливчатый аромат их беспечности.
Но чуя моё дыхание,
сущность которого – ненависть,
они дрожали, коробились,
сохли
и отдавали свою жизнь ветру.
А он – лёгкий,
но всё же коварный,
завывал
и будто бы радовался,
поглощая новые атомы…
Я прах их сдувал
и, кружась,
тяжело опускался на землю он
чёрными снежинками горести.
Я тревожно
взирал на людей,
что порой
возникали в отдалении,
словно призраки
из моих видений;
они и были призраками —
я знаю,
я дивился
их чудной похожести
на меня, а ещё изумлялся
возможности этого сходства.
Уходили они —
пугливые, странные —
вдаль
и исчезали в тумане.
А затем умирали нервно,
разлагались,
гнили смрадно
и мерзко;
и присев на корточки в задумчивости,
я рисовал на телах их узоры,
печальные и грозные картины.
Их понять было трудно другому —
там небо
вливалось в землю
и, излучая
белёсо-дымную лазурь,
отражало его обречённость.
