Светлый и просторный кабинет главного врача клиники акушерства и гинекологии. Окна закрыты жалюзями, но солнце в жаркий день просачивается сквозь эти жалюзи и освещает помещение. У окна стол, на котором аккуратно сложены истории болезни, компьютер старого выпуска, с плавающим экраном с рыбками. В стороне лежат очки. Справа от стола шкаф с папками и книгами по медицине. Слева диван, куда присаживаются клиенты, вновь прибывшие на лечение и к сроку родов. За столом сидит довольно пожилая, но неплохо сохранившая былую красоту женщина. На вид не более пятидесяти, хотя ей уже давно за шестьдесят. С правильными чертами лица, с большими сероватыми, умными глазами, над которыми, словно нарисованные дугой, брови. Губы потерявшие с годами свою чувственность, но не потерявшие припухлость, были накрашены нежно розовой помадой. Ухоженные руки не были покрыты возрастными веснушками, было видно, женщина неплохо за ними ухаживает. Со сосредоточенным лицом, женщина внимательно просматривала готовые результаты анализов.
– Саодат Алиевна, Вас просят пройти в операционную. Привезли больную, подозрение на внематочную беременность. Сильные паховые боли. – Эту фразу произнесла, вошедшая после лёгкого стука в массивную дверь, акушерка операционного отделения. -Хорошо, сейчас иду.– коротко ответила Саодат Алиевна, а именно так звали главного врача клиники. И тут же встав из-за стола, она пошла в след за врачом, пройдя через приёмную, где за небольшим столом сидела молоденькая секретарша. Увидев Саодат Алиевну, она мгновенно приподнялась с места.
– Сидите Нигорочка, я в операционную, – на ходу бросила она и вышла из приемной.
Длинный коридор освещал дневной свет, так как здесь не было окон. Только по обе стороны двери, двери…отдел кадров, бухгалтерия, ну и тому подобное. Коридор от отделения отделяла двухстворчатая, стеклянная дверь. Быстрыми шагами, Саодат Алиевна прошла в операционную. Посмотрела на страдальческое лицо лежавшей на кушетке молодой женщины, она стонала от боли и в глазах был страх. – Ну что дорогая? Успокойся, сейчас мы сделаем пункцию и если диагноз подтвердится, возьмём на операцию. – эти слова Саодат Алиевна говорила скорее себе, нежели больной.
Женщину перенесли на гинекологическое кресло. Саодат Алиевна ввела в промежность женщине длинный шприц и сделала укол, потекла кровь. Больная взвыла от боли.
– Всё дорогая, всё… успокаивала врач, стоявшая рядом.
– Готовьте операционную. -сказала Саодат Алиевна и пошла мыть руки.
Через пол часа, она успешно провела операцию и перевязав одну трубу, вздохнула.
– Ну рожать она ещё будет, дай Бог. – проговорила тихо Саодат Алиевна.
Наложив шов и сделав перевязку, она покинула операционную. День клонился к вечеру, рабочий день кончился.
– Ночь, дай Аллах, пройдёт спокойно. – думала Саодат Алиевна, выходя из клиники и направляясь к стоянке такси.
Ночи она панически не любила потому, что вот уже на протяжении многих лет видела один и тот же сон…она девчонкой одна, в горах, в снегу, ей холодно, хочется кричать, но голоса нет. Ей очень страшно, она не может найти дорогу домой, а в дали стоит её отец и машет ей рукой, будто зовёт её. Но до него дойти из-за снега по колено просто невозможно. Часто женщина просыпалась в холодном поту. В огромной трёхкомнатной квартире, она жила одна. Сын с женой и дочерью жили в другом городе. Они тоже были врачами, хотя и другого профиля. Сын звал мать к себе, чтобы она переехала к нему и не жила одна, но женщина любила свою работу и свой коллектив, где проработала более двадцати лет, начиная с простой медсестры. Утро долго не наступало и Саодат Алиевна часто просто не спала, читая книги или работая над бумагами, которые она приносила с работы. Выписки, просмотр анализов и как стоит правильно назначить лечение той или иной пациентки её клиники. Вставала она обычно очень рано и всегда приходила на работу первой. Здесь было всё родным и знакомым, ведь она проводила здесь почти всё своё время.
Горный аул, конец тридцатых годов. Саодат всего восемь лет. Худенькая и бледная от частого недоедания она выглядела совсем маленькой. Мама девочки недавно умерла, от воспаления лёгких и она осталась одна с отцом. В голодные годы им приходилось очень туго и отец часто уходил в горы, чтобы собрать корешки растений, их они варили на самодельном очаге, сделанным прямо в доме. Хотя глиняную хижину и домом то назвать было трудно. От очага стоял дым, режущий глаза, но хотелось есть и приходилось терпеть, да и от очага было немного теплее. Но так жили многие в те непростые годы. Как-то надо было выживать. И если редкими днями везло, отец приносил какую никакую живность, которую растягивали на два, а то и на три дня. Потом отец привёл в дом женщину, ну так полагалось. Одним было всё равно очень тяжело, хотя хозяйство было совсем крошечными, так, худющая коза, дающая немного молока, но и её маленькая Саодат доить не умела, да небольшой огород, где сажали понемногу картошку и кукурузу. Пришедшая за отцом женщина, была невысокого роста, с худым лицом и впалыми недобрыми глазами. Старый платок, крепко завязанный на голове, скрывал её нечесаные волосы. Саодат молча приняла мачеху, какая никакая, а помощь в доме. К справедливости сказать, женщина была трудолюбивой, но молчаливой и к Саодат относилась , ну…как к предмету в доме, не иначе. Она просто не замечала девочку. Прошёл год, у женщины родился ребёнок, мальчик, очень похожий на мать. Саодат возилась с ним, пока мать работала по дому. Как-то зимой, в особенно голодный год, отец ушёл в горы, в надежде под снегом найти корешки и может поймать хоть какую-нибудь живность. Его ждали неделю, вторую…но он так и не вернулся. Его так и не нашли, ни живого, ни мертвого. Видно замёрз в горах, или зверь задрал. Никто не плакал, да и не до того было. Голодный ребёнок вечно плакал, мать почти и не обращала на него внимания. Она уходила оставляя детей одних и возвращалась затемно. Глаза её блестели и она хитро улыбаясь, доставала из кармана рванной бархатной телогрейки кусок сахара и кусок хлеба и давала детям. Затем валилась на старую, всю в заплатах курпачу и с храпом засыпала. Саодат исполнилось одиннадцать. Она не понимала, что происходит с женщиной. Ведь всегда такая угрюмая и неразговорчивая, она вдруг становилась добрее, даже улыбаясь, чмокала в щёки и сына и падчерицу. Девочке, несмотря на подобревшую вдруг женщину, становилось не по себе.
