Пора было выплюнуть ее, но я продолжала жевать. Уже засосало под ложечкой, как и всегда бывало у меня от жвачки, уже заныли челюсти и мятного вкуса не ощущалось, но я все жевала… Потому что казалось, если перестану, выплюну ее сейчас – что-то сразу закончится вдруг, будто точку поставлю. И тогда задремлю, свесив голову на грудь, точно так же, как они, сидящие рядом. И уж ничто больше не будет связывать меня с прежним, оставленным миром, с городом, все удаляющимся прочь, с его огнями, витринами, блестящими обертками из-под чипсов, скользящими по асфальту… На меня вдруг надвинулся знакомый киоск, не я будто шагнула к нему, а он прямо ко мне – весь зарешеченный, с маленьким темным окошком, в котором никогда не увидишь самой продавщицы, а только лишь руку ее. Но сейчас он как-то особенно выглядел, этот киоск, над козырьком мигали лампочки и полки внутри передвигались медленно, точно решетки гриля… Модернизировали, – подумала я и попросила, как обычно, финский шоколад "Хелас" с ананасовым наполнителем.
– Опустите монетку сбоку, – ответили мне из окошка. – У нас автоматический отпуск мелкой розницы.
Слегка удивившись, я стала искать отверстие, куда могла бы сунуть свою тысячу, свернутую трубочкой. Но мне попадались щели, одни только щели в фанерной обшивке, и ни в одну из них я не решалась затолкать купюру. И тогда я подпрыгнула, а где-то позади пусто и коротко звякнули бутылки… Все-таки задремала, – догадалась я, распрямляя спину.
Автобус, вообще-то, ехал мягко, нескоро, лишь изредка встряхивая своих немногочисленных пассажиров. Они дремали, прижав к животам набитые сумки, лица у всех закутаны, опущены в воротники, и я никак не могла осмелиться хоть кого-нибудь из них разбудить. Чтобы спросить, где мне выйти. В этом тесном салоне они сидели разрозненно, каждый сам по себе, и только темные головы покачивались в такт.
Так куда же я еду? – в который раз спросила я себя и снова приникла к замороженному стеклу. Пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в расцарапанную мною дырочку.
Раннее зимнее утро, оно лишь называется утром, а на самом деле это все еще длится стылая беспросветная ночь. Стрелка на моих часах еле подбиралась к восьми, даже она казалась мне застывшей. Натужно урчал мотор на каких-то не самых крутых подъемах, продавленное сиденье дрожало подо мной, и в полусонной заволоке чудилось, что это не автобус, а некое крупное незлое животное, которое тащит по принуждению в утробе своей меня и всех остальных… Погонщик-водитель скрывался за пляшущей занавеской, откуда на протяжении всего пути доносились ноющие монотонные звуки, похожие то на музыку, а то на завыванье ветра или мотора. Они ввинчивались прямо в мозг, мешая сосредоточиться.
А я должна была сосредоточиться. Ведь автобус ехал без остановок, никто не готовился к выходу, а напротив, все спали. На автостанции, когда я покупала билет, кассирша переспросила меня – "куда-куда?", а потом пролистнула какую-то тетрадку, будто отыскивая в ней название. Разве не должна она знать наизусть все окрестные населенные пункты? Глухая, может, попалась… а если напутала?! Ей ведь главное – продать билет…
Этой мысли было достаточно, чтобы с меня слетели остатки сна. Подхватив чемодан, стала пробираться вперед по узкому проходу, еще, вдобавок, заклиненному локтями сидящих.
– Простите… – обратилась я к водителю.
И осеклась, пораженная убранством его кабины. Помимо зеленой бархатной оборки с кистями, обрамляющей лобовое стекло, помимо каких-то картинок, густо расклееных повсюду, ее украшали… цветы. Ядовито-яркие даже при тусклом свете, они свисали сверху, высовывались из-за зеркальца заднего обзора и даже будто оплетали руль…
Я помотала головой – уж не снится ли это опять, как только что приснился киоск?
– Простите! – повторила я. – Не подскажете, где мне выйти?
Шофер, немолодой усатый парень, промолчал. Лишь потрескивал магнитофон, перебинтованный изолентой, – это из него вырывались те звуки, которые раздражали меня всю дорогу. Какая-то тягучая народная мелодия. Однако шофер, казалось, заслушался ею – руки его спокойно лежали на баранке, машина двигалась тихо… Покачивались цветы на пластмассовых стеблях, завораживая. Так бы и глядела на них, если б вдруг не обожгла догадка – да ведь он же спит!
– Послушайте! – я тронула его за плечо, и он вздрогнул. Неприязненно взглянул на меня узкими, вне всякого сомнения, заспанными глазами.
– Мне нужно… слышите?! Мне нужно попасть в Бирючевку! Где мне выйти? На какой остановке? – заговорила я взволнованно, потому что испугалась сразу всего: что нужное место мы уже проехали, что автобус, хоть и на малой скорости, но свалится в какой-нибудь кювет, или что водитель, не дослушав, заснет опять… Чего он молчит? И вид у него просто обморочный, и пассажиры все дрыхнут, не подозревая, что в любой момент автобус со всеми этими кистями и цветами может превратиться для них в катафалк!
– Кая? – вдруг спросил он по-своему и, щелкнув кнопкой магнитофона, добавил нечто, вроде, – шунда туктьш…
И пока я соображала, что могут означать эти слова хотя бы по интонации, автобус остановился. Распахнулась дверь, и, едва взглянув в ее черный холодный проем, я снова заподозрила неладное. Шофер, однако, быстро проговорил что-то опять по-татарски, и махнул рукой, дескать, вылезай! Он успел переставить кассету, пока я со странной покорностью вылезала, выволакивая за собой чемодан.
